Михаил Каминский - Переполненная чаша

— Вон! Дружинники! Не видите?

Михал Михалыч посмотрел, куда указывал Гриня, и тоже увидел двоих на перекрестке.

— Дружинники, говоришь? А ты… ты, Гриня, брось бочку и беги. Без бочки-то легче. Раз-два — и скроешься в неизвестном направлении. У нас поселок большой.

— Куда? Куда бочку-то? — заспешил Матюхин.

— А хоть туда, — показал Михал Михалыч на траншею. — Никто не увидит и не найдет.

Гриня, крякнув, из последних сил ухватил бочку и на полусогнутых, держа ее у живота, подтащил к траншее. Столкнул ее туда и замер, не в силах разогнуться. Потом он побрел, не оглядываясь. Он тащился, шатаясь, и хватал воздух широко открытым ртом без трех зубов, придерживал сердце ладонью и наслаждался свободой. Голова его моталась, как у тряпичной куклы, но Гриня этого не ощущал. Он чувствовал себя легким и ловким, почти счастливым, потому что не было груза, этой заколдованной бочки на его шее.

На следующий день Матюхин не мог прийти за бочкой: ночью умер Шихан. Подполковничиха Загоруйко оказалась женщиной с добрым сердцем: вызвала врача и затем отвезла Володю Шихана в районный морг. Гриню она не ругала: почему, мол, живет в ее сарае без ее разрешения? Только попросила печальным голосом хорошенько прибить две доски, выходившие в сторону Песчаного переулка. Матюхин прибил, а затем, до вечера, рушил в сарае фальшивую стенку — тоже Загоруйко велела.

Так что в воскресенье Гриня был занят. А в понедельник он на рассвете наведался к заветному месту и сильно огорчился: бочки в той траншее не было. Гриня перевел взгляд от ямы на дом Михал Михалыча: ставни там были закрыты, дымок из трубы не вытекал. На калитке висел замок. Спросить о бочке было не у кого. Он молча постоял над бывшей траншеей. Края ее осыпались. На дне поблескивала вода. Сбоку в полную силу кустился отцветший иван-чай. Гриня направился к калитке и потрогал висячий замок. Михал Михалыч хорошо смазал замок и прикрыл сверху аккуратно вырезанным из старой камеры полукружьем резины. Он все делал добротно и тщательно. Дрова на зиму лежали под прочным навесом. Лопаты, грабли и всякие тяпки Михал Михалыч держал в отдельном строении. Сарай у него был из кирпича, с обитой железом дверью, потому что там, в сарае, хранились бесценные вещи: сварочный аппарат, мини-трактор, два насоса для полива и еще много чего. Даже водосток с крыши Михаил Михалыч соорудил собственными руками из нержавейки.

Гриня проследил взглядом за трубой, которая спускалась в крыши почти до земли, и вздрогнул: труба склонилась над зарытой на две трети в землю бочкой. Вокруг бочки лежали свежие комья глины, а сама бочка была красной. «Моя! — вспыхнуло в Грине. — Это ж он мою бочку вкопал! Ей-богу». Ему вдруг стало жарко, хотя утро выдалось свежим. Это ж надо, как неправильно поступил Михал Михалыч! Его, Грини, бочку приспособил для своих дачных нужд — и ни копейки в уплату.

Гриня рванул на себя калитку. Она не поддалась. Тогда он пошел вдоль забора, выискивая отверстие, чтобы проникнуть и окончательно убедиться. Но отверстия не нашел. И не могло его быть, отверстия, не такой хозяин Михал Михалыч, чтобы оставлять в заборе дыру. Это не Мерлинская стена вокруг межрайонной овощебазы, это частная собственность, именуемая личной. Гриня растерялся: что делать? Уйти просто так нельзя: а вдруг это его бочка? Перелезть через забор не смел — Михал Михалыч такого не простит.

И тут Грине стало стыдно. Надо же! И как он только посмел подумать, будто Михал Михалыч способен воспользоваться чужой бочкой? Тот самый Михал Михалыч, который «ворованного не берет…».

Гриня Матюхин вздохнул и направился прочь от чужого участка. Куда ему идти, он не знал. На работе не было работы. Потайное место в Загоруйкином сарае больше не существовало. До зимы, когда можно в сауну к Котлярчику, еще долго. А из своего у Грини была одна дыра в бетонной стене овощебазы.

Лиза уезжает, Лиза покидает их.

Она сидит в темном углу, утонув в глубоком мягком кресле. Седенькая головка с оттопыренными ушами (такие уши, небольшие, но приметные, у них — семейное) откинута, глаза полузакрыты, острые колени — трогательные и одновременно неприятные из-за своей худобы — выпирают сквозь натянутый подол. Лиза сцепила пальцы, и они резко, до пронзительности, белеют на фоне густо-черного шерстяного платья.

— Вейсбурд мне помогает. Спасибо Вейсбурду, — тихо, со стоном, почти молитвенно шепчет Лиза. Тонкие губы, пошевелившись, сжимаются в коралловую ниточку.