Михаил Каминский - Переполненная чаша

— Ну и не надо, — сказал Матюхин. — Если не можете, то и не надо. Я тоже не могу. У меня только одного долга чести на десятку. А вы — семь!

Гриня не на шутку рассердился. Он, понимаете, эту бочку выискивал, намыкался с нею: дырку делал — сначала багром, потом ломом. Он ее от воды освободил — до сих пор в ботинке хлюпает. А кто это груз через Мерлинскую стену переправил? Кто рану в боку заработал? И это все за семь рублей?

— Восемь, а, Гриня? — спросил Савельев. Когда он спрашивал так душевно, то уже был не таким красивым, в лице его появлялось что-то елейное и хитрое. — Восемь, Гриня, хорошая цена. За эту цену ты именно то, что хочешь, купишь. А мне ведь эту бочку перекрашивать надо. Цех номер семь — это ведь улика.

— Это ваше дело. Меня это не касается. Я такую бочку и за полста не отдал бы, если бы не долг чести. Самому сгодилась бы. Самому вот так нужна! — Гриня провел ребром ладони по шее. И опомнился: что несу?

Савельев кивнул: мол, понимаю, Гриня. Опять глянул на женщину с детьми. И, понизив голос, предложил:

— Девять. И по рукам. — Увидев, что на Гриню новая цифра тоже не подействовала, стал объяснять: — Девять — это много. Девять, Гриня, это ой-ой-ой! Если не праздник, то за такие деньги с цветочками настоишься до ломоты в коленях. А праздники, тебе известно, редко бывают.

«Вот гад! — подумал Гриня. — Соток десять одной только клубники. Георгины и астры вдоль забора, будто солдаты на параде выстроились. Деньжища! А две теплицы под стеклом? А маленький домик? Его ведь, гад, ты за шестьсот сдаешь. И от всего от этого девять несчастных рубликов?»

Решительно нагнувшись, Гриня головой боднул бочку и, придерживая обеими руками, положил ее на плечи. Савельев заглянул Грине в глаза.

— Десять… — Видно, очень нужна была бочка, потому как без перерыва он тут же выкрикнул зажатым голосом: — Одиннадцать даю! Больше не могу. Все.

Еще бы пару рублей — и Гриня бы согласился. По той крепкой хватке, которой Савельев держал его за локоть, чувствовалось: они непременно поладят. Только надо Грине не отступать, сохранять выдержку. Но тут незаметно подкралась к ним новая жена красивого старика. Дети ее остались на полянке, а она, приблизив свои накрашенные губы к бледному, почти прозрачному уху Савельева, зло прошептала:

— Ишь, распетушился! Ты не только одиннадцать не можешь. Ты совсем не можешь… Транжира!

Дальше Гриня понес бочку не так легко: голова гудела и шея ныла от тяжести груза. А погода между тем совершенно разгулялась, позабыв, что уже давно не лето. Дачники стали появляться на улице: одни стояли у своих ворот, другие прогуливались. Видно, отобедали. На Гриню с бочкой никто не обращал внимания. Даже дети, гонявшие мяч, без удивления скользили взглядом по бочке, оседлавшей Гриню. Один из них — не разберешь, случайно или нарочно, — послал пас Грине, мяч подлетел к Грининым ногам — и он очень ловко отфутболил его мальчишкам. В общем, шел нормально. Лишь одно было плохо: от наступившей жары и усиливающегося напряжения тенниска опять стала мокрой, а рана в боку заболела.

Гриня прошагал мимо участка подполковничихи Загоруйко, не поглядев даже в сторону сарая, где который уж день страдал головой Володя Шихан. Загоруйке бочка не нужна: Шихан обеспечил ее всевозможной тарой лет на сто вперед, не меньше. Поворачивать по Песчаному переулку к бывшей балерине Морозовой тоже не имело смысла. Во-первых, балерина редко что покупала. Во-вторых, зачем ей бочка, если у финского домика нет водостока, не Лайку же в этой бочке купать?

Гриня усмехнулся своей шутке и направился к дому депутата поссовета Колобашкина, который его услугами иногда пользовался. Колобашкин был старшиной в отставке и жил в поселке зимой и летом вместе с семьей. Он все время строился, расширяя свой дом вверх и в стороны, так как семья его разрасталась. Дочери выходили замуж, сыновья женились, под навесом у колобашкинских ворот всегда стояло несколько детских колясок. Сюда Гриня шел с нарастающей уверенностью: наверняка купят, потому что при таком, как у бывшего старшины, хозяйстве еще одна бочка не могла быть лишней. Под навесом в этот раз стояло шесть колясок. Младенцы в них спали. Сам Колобашкин караулил их сон и, когда увидел Гриню, отошел от них, прижимая к губам палец.

Гриня представил ему бочку в лучшем свете: надпись опять смотрела на покупателя, а некрасивая дыра — в противоположную сторону. Однако не на того он в этот раз напал. Колобашкин оттеснил Гриню от бочки и спросил: