Михаил Каминский - Переполненная чаша

Дача была в пять комнат. Да еще мастерская-чердак и так называемая сторожка, где могли заночевать гости. А все равно почти вся жизнь протекала на темноватой из-за витражных стекол веранде. В других местах спали и готовили еду, а здесь жили: смотрели телевизор, ели, праздновали, спорили. Да, этого в семье Михановских хватало — ссор и споров, заканчивающихся знаменитыми воплями Михановского «Кто здесь хозяин? Я спрашиваю, кто здесь хозяин?!» и сердечными приступами Марьяны Леонидовны.

Порой целыми днями Михановский сидел на веранде и читал газеты. Одна рука у него все время находилась в движении — Григорий Максимович по своему обыкновению задумчиво накручивал на указательный палец смоляную, с серебристыми струнками прядь. Ладонь другой увесисто лежала на газетном листе, будто охраняла его от похитителя. Лет десять назад Григорий Максимович уволился из армии, дважды устраивался на работу, но гражданских условий труда и отдыха, по его словам, вытерпеть не смог. В одном НИИ кандидата технических наук и бывшего полковника взяли начальником большого — восемьдесят человек — отдела. Михановский даже помолодел от обилия забот и многочисленности подчиненных; перестал выпивать пару непременных рюмок в обед; почти уж не рычал на жену и дочерей и вообще превратился в другого человека, который дома живет в ощущении следующего рабочего дня. А главное — те несколько месяцев, когда Михановский руководил отделом, Грация, наведываясь к девицам на дачу, не видела его читающим газету. Конечно, она бывала здесь нечасто, но, появляясь на даче, не могла не отметить: теперь Григорий Максимович даже вечерами редко выходит из своей комнаты, пишет там на широких листах в линеечку остро отточенными карандашами, шелестит синьками со схемами и таблицами, тычет указательным пальцем в кнопки мини-калькулятора. И Марьяна Леонидовна, когда появлялись гости, уже не бросалась к ним с радостным криком, а предостерегающе прижимала ладонь к губам. Расшалившихся внучат она урезонивала грозным шепотом: «Прекратите сию минуту! Дедушка з а н и м а е т с я», и Грации представлялось, что это слово — «занимается» — Марьяна Леонидовна произносит так, словно Михановский — юный музыкант в бархатном костюмчике, разучивающий на пианино этюды Черни.

Такая высокая нота в жизни отставного полковника, к сожалению, звучала недолго: Михановский не мог смириться со странностями «гражданки». Ему, например, подсовывали ведомости на выплату «полевых» денег людям, которые и не думали покидать городских стен института. «Вы толкаете меня на должностное преступление!» — возмущался Михановский. «Чепуха, — успокаивали его, — так принято. Без «полевых» надбавок никто у нас работать не станет. Подпишите — и забудьте». Михановский отказывался — раз, другой, третий. На четвертый перед ним положили ведомость, в которой он увидел свою фамилию, а напротив нее — приличную сумму «полевых». Григорий Максимович вспыхнул: «Черт-те что! Я не взяточник!» — и разорвал ведомость. Через месяц вдруг назначили конкурс на замещение должности, которую занимал Михановский. Руководство института успокаивало Григория Максимовича: «Формальность. Так надо по существующему положению. Чего волнуетесь! Вы же — вне конкуренции». Но его с грохотом прокатили.

А потом была другая работа, пониже, конечно, уровнем — небольшая лаборатория, где Григорий Максимович бездельничал с утра до вечера. То есть утром с часок он был еще занят: вместе с девчонками-лаборантками загружал камеры пластинами, покрытыми защитной смазкой. Весь день эти пластины висели на крючках, подвергались, как объяснял Михановский, воздействию агрессивной среды — в одной моделировался влажный и жаркий приморский климат, в другой воссоздавались условия Крайнего Севера, третья камера называлась «Пустыня», четвертая — «Марс» и так далее. Вечером девчонки снимали показания приборов, а Григорий Максимович заносил эту цифирь в общую тетрадь, которую он называл «Амбарной книгой». А все остальное время Михановский читал газеты. «У меня, — как-то пожаловался он Грации, — такое впечатление, словно я не в лаборатории, а сижу у себя на даче, вот на этой веранде, в этом самом продавленном кресле. Знаете, Грация, я решил не раздваиваться». И он уволился из лаборатории.

После этого Григорий Максимович больше не предпринимал попыток найти себя в незнакомых, как на другой планете, условиях. Ведь с восьми лет Михановский жил по приказу, по уставу и наставлениям: суворовец, офицерское училище, служба, академия, снова служба. В армии он твердо знал, что положено, что запрещено, а «гражданка» перепутала все представления, и понятие «честь» здесь теряло однозначность, его можно было как угодно растягивать, точно безразмерные носки, и сообщать ему любую форму. «А я, понимаете ли, Грация, отцом обучен иначе: в чести, что в шерсти, — тепло, а без нее и в оленьей дохе замерзнешь».