Михаил Каминский - Переполненная чаша

Когда Михановский отрывался от газеты не для того лишь, чтобы поставить на место жену и дочерей сакраментальным вопросом «Кто здесь хозяин?», то мог изречь что-нибудь интересное и стоящее. Например, находясь в хорошем настроении, загадочно нахваливал Марьяну Леонидовну: «Мне моя супруга дана на вырост».

А то заявил, встретив Грацию у крыльца: «Любую щедрость надо удобрять благодарностью. И тогда щедрость расцветает, как махровая сирень».

При этом Михановский глядел на Грацию выжидающе: ну, как ты оценишь эту мою мудрость? На нем была застиранная рубашка с потрепанным воротником, форменные блекло-зеленые брюки, закручивающиеся винтом вокруг ног, и допотопные сандалеты с дырочками. К затрапезности Михановского Грация уже привыкла. Но в сопоставлении с только что прозвучавшей напыщенной речью такой его вид вызывал смех. Грация едва удержалась от улыбки. А Григорий Максимович продолжал: «Это я к тому вещаю, что Ким закончил свою титаническую работу. И теперь мы просто обязаны отметить великое и радостное событие… Вы заметили, что он там натворил?»

Да, Грация видела: все пространство перед крыльцом теперь было покрыто дерном. Ни одной пролысины. Рядки, уложенные первыми, уже дали свежую травку какого-то неестественного изумрудного цвета, словно позаимствовали этот цвет у пластикового шланга, из которого старик так обильно поливал их.

«В общем, — заключил Михановский, — надо выпить по этому поводу».

«Кто выпьет? Чего выпьет?! — донесся из глубины дома голос Марьяны Леонидовны. — Может быть, сегодня Антонина с женихом приедет. Она обещала. Я слышала, очень приличный молодой человек. А ты — выпьем! Я же знаю, что потом бывает. Ни один порядочный…»

«Хватит! — перебил ее Михановский. — Теперь ты скажешь, что моя старшая дочь несчастна и одинока исключительно из-за меня, а не потому, что от рождения гусыня и неряха. Да, гениальная гусыня и непревзойденная неряха, я не возражаю, но какому мужчине от этого легче, а?»

На дачной веранде у Михановских и протекал нынешний отпуск Грации. Бывали дни, когда в деревне у хозяйки она только ночевала. И даже тогда, когда Грации в компании стариков и младенцев становилось скучно без Антонины и Юлии, она все равно не уходила от Михановских: что ей делать там, в Пуховке? Кивала Григорию Максимовичу: да, да, да! Улыбалась Марьяне Леонидовне, а сама думала о Дубровине или о Катьке Хорошиловой.

«А кто виноват, Гликерия? — спросила ее однажды Катька. — Может быть, мы сами виноваты? — Хорошилова размышляла, раскручивая на указательном пальце тонюсенькую, почти невидимую, если бы не искры, так и сыпавшиеся с нее, золотую цепочку. — Мы! Ждали принцев, а принцы наперечет, как бизоны из Красной книги. Вот и приходилось довольствоваться нищими…»

«Может быть».

«Нет, Грация! Это ведь не мы с тобой придумали, что человек создан для счастья, как птица для полета. Это нам внушили, а мы поверили, попытались подняться в небеса — и обломали крылья».

«Не знаю, Катя, не знаю».

«А ты напряги свои мозги, Грациоза. Все мечты сбываются, товарищ! Разве нам не об этом твердили с малышовой группы? Куда ни сунься, везде один припев: у нас есть абсолютно все для счастья! В кино, в театре, по радио, в газете, из «ящика» — одно и то же: вы обязаны быть счастливыми! Это, мол, дорогие товарищи, просто-напросто незыблемый закон социализма: каждый, если только сильно захочет, будет счастлив… И нигде, никто не готовил нас к страданиям, не предупреждал: не разевай рот, не то поганую ворону проглотишь. Вот и результат: драма и трагедия от несбывшихся ощущений. Завышенное ожидание, Глаша, это тебе не фунт изюма, а полкило горчицы. Натощак. Ферштейн?..»

От Катьки шло все — и хорошее, и плохое, но что-то все же шло! И это было самым главным. И пусть о Катьке говорят что угодно: ненормальная, выдумщица, сексуально озабоченная, пусть! Грация считала Хорошилову просто-напросто обыкновенным непредсказуемым человеком. Конечно, это звучит непонятно до обалдения: рядовая непредсказуемость, но если бы все знали Катьку так, как знает ее она, то непременно согласились бы с этим. Кто бы еще, кроме Хорошиловой, рискнул на круиз по Дунаю за полторы тысячи при окладе в девяносто восемь? А Катька два года мечтала: голубой Дунай! Голубой Дунай! Шесть стран! Вена! Будапешт, София! Целый год перед поездкой брала на обед в столовке винегрет и овсяную кашу, а что она ела дома, можно было лишь предполагать. Когда они оказывались за одним столом, Грация хитрила: с подчеркнутым огорчением толкала по гладкому пластику в сторону Хорошиловой тарелку с рубленым бифштексом: «Черт! Совсем забыла про зубного врача. Мне через десять минут к врачу, а в бифштексе полным-полно лука». Или набирала на поднос множество закусок, которые, естественно, не могла осилить. Или звала Катьку в гости и просила тетку Веру, которая тогда наконец оказалась в Москве, выбившись на склоне лет в лимитчицы, устроить грандиозное обжорство: наварить-напечь всякого-разного по случаю, скажем, дня ее ангела. Грация многое придумывала, чтобы поддержать подругу. И всегда перед ней маячил страх: как бы Катька не обиделась! А обижалась Хорошилова, по своему обычаю, тоже непредвиденно. Вот так — это было, правда, давно, — обидевшись, вышла замуж за Валерку. Ну, развелась-то она с ним вполне обдуманно, а расписалась исключительно из-за обиды: Валерка сделал ей гнусное предложение, а Катька решила ему отомстить оригинальным способом — женить на себе.