Михаил Каминский - Переполненная чаша

Краснозобый дал покой своим крыльям, совершившим несчетное количество взмахов. По гладкой поверхности пруда разбегались круги от крупной рыбы, стайки мальков бороздили прибрежные отмели, свидетельствуя о безопасности. Но и во сне Краснозобого беспокоила Черная красавица — ее отчужденность, замкнутость, неинтерес ко всему окружающему. Краснозобый страшился, что его подругу тоже настигла усталость, как обволакивала она безразличием других птиц.

Загомонили, взмахивая крыльями, сторожевики; сон покинул казарок. С недовольным крохтаньем самцы поспешили вперед и заняли боевые позиции. Краснозобый утвердился на холмике, нервно потряхивая головой.

От деревни неторопливо, с мирным гоготаньем двигалась колышущаяся волна домашних гусей. Они были сытые, жирные, их перья лоснились, и этот лоск не мог погаснуть даже под грязным налетом пыли. Такие не сражаются за жизненное пространство, не дерутся за пищу, и Краснозобый почувствовал, как остывает в нем боевой задор, растворяясь в крови, из которой всплыл.

Домашние приблизились, разом испустили шипение и повернули восвояси. Было что-то обидное, оскорбительное в раскачивании их толстых гузок. Но еще сильнее было презрение к незнающим перелетов.

Самцы еще подогревали себя крохтаньем, хотя никто не сомневался, что боя не будет. Но тут через строй самцов вдогонку за домашними ринулось десятка полтора диких. Они были мельче, другой окраски, суетливее, их шеи змеились над землей, но не угрожающе, а раболепно. Это были предатели!

Если бы Краснозобый не увидел среди них Черной красавицы, он, пожалуй бы, не взлетел. Мудрость подсказывала ему: напрасно бороться за тех, кто оглох к зову ночного неба и мерцающих звезд, кто потерял неистовость в преодолении расстояний, для кого биение влекущих линий превратилось в ничто. Но чтобы Черная красавица покинула стаю, жирела от легкой, дармовой пищи, чтобы будущей весной он, словно какой-нибудь перестарок, был обречен на тоскливое одиночество!

Краснозобый не тронул других предателей. Всей мощью он обрушился на Черную красавицу, нещадно бил ее и щипал, а потом ухватил за шею и отбросил в сторону. Несколько испуганных его беспощадностью казарок вынырнули из толпы домашних, в которой уже заняли место, и заковыляли назад…

Черная красавица не умерла — вернулась. Успела пристроиться к поднявшейся на закате стае.

Все меньше ночей отделяло их от места зимовки, но силы стаи близились к концу. Крылья Краснозобого поднимались будто сами собой и жестко опускались, подминая и отбрасывая назад воздух, однако пространство сопротивлялось, устремлялось навстречу, толкало в грудь. Киль, прежде надежно скрытый под гладкими, прижатыми друг к другу перьями и согретый нежным пухом, обнажился и уже не рассекал упругую преграду, а словно бы натыкался на нее при каждом взмахе крыльев. Эти толчки отдавались в сердце, заставляли его трепетать, испуганно и болезненно. Краснозобый вытягивал шею и сам тянулся за нею. Из легкого, равномерно текучего полет временами превращался в пульсирующие рывки, похожие на агонию.

Пищи стало меньше, иногда стая по утрам садилась на болота, выбеленные инеем. Холода требовали большей энергии, а ее источники замерли или совсем исчезли под натиском приближающейся зимы. Еще бывали теплые дни, когда солнце щедро ласкало Краснозобого, и увлекающие вперед линии звучали в нем с прежним торжествующим звоном. Но вскоре звон превращался в едва слышимый шепот. Иные места отдыха и кормежки, памятные по прошлым перелетам, встречали стаю голодной опустошенностью, отталкивающим запахом. Вместо знакомого озера Краснозобый видел грязную лужицу. Речушка, чья кристально чистая вода была для птиц живой водой, оставляла на крыльях радужные разводы.

Теперь все чаще Краснозобый вел стаю ниже обычного: высота отбирала силы уже тем, что ее надо было достигнуть. Но в занижении таились свои опасности. Под утро полусонные птицы натыкались на кроны деревьев, разбивались о высокие берега рек. Вечерней зарей стаю, прижимавшуюся к земле, только-только набравшую размах и скорость, поражали выстрелы охотников.

Прежняя горделивость вожака, питаемая бесчисленностью ведомых, распылялась и таяла, падала камнем вместе с убитыми сородичами, которые превратятся в прах еще до того, как стая достигнет зимовья. Оставался долг — бессмертный, вечный и слепой, повелевавший следовать все вперед и вперед и воплощенный для Краснозобого в биении линий.