Михаил Каминский - Переполненная чаша

Шел к выходу, не оборачиваясь, министр. А начальник главка торопился вслед за ним, отставая на полшага; он-то, начальник главка, как раз оглядывался назад, на Захарова, и что-то говорил и говорил министру. Нашептывал, в общем. Или извинялся по поводу своей оговорки: «Захаров — не главный конструктор, а исполняющий обязанности. Сами видите, почему не даем Захарову полный титул».

Естественно, Василий Николаевич не слышал этих слов, только воображал их. И ярился еще пуще на виновника своей всесторонней неудачи:

— Это из-за таких, как вы, все летит прахом! Потому что не можем представить товар лицом. А ведь надоело прибедняться, надоело!

Странно, но майор слушал его. Не уходил, а стоял в двух шагах от Захарова и не протестовал, не сердился, а смотрел на Василия Николаевича со стариковским сочувствием. Словно бы все понимал и абсолютно со всем соглашался.

Это странное состояние Краснозобый ощутил близко к середине лета. Было оно вроде неизвестным, новым и в то же время как бы знакомым. Казалось, нечто подобное он уже переживал в трудную пору обновления, весной, когда внезапно, а потому с особым, разрушительным недоумением и даже со страхом понял, что из сильного и мужественного самца, вожака превращается в беспомощного перестарка: теряя омертвевшие перья, Краснозобый точно утрачивал вместе с ними веру в себя и власть — над соперниками и всей стаей.

Но недолгая линька давно миновала, и его крылья опять стали плотными, упругими и блестящими, а страх потерять первенство ушел и почти забылся. Наоборот, какая-то особая — юношеская восторженность бродила в Краснозобом. Он разворачивался грудью к ветру, вытягивал шею и, скосив глаз в сторону Черной красавицы, выкрикивал звенящее «Кнэнг! Кнэнг! Кнэнг!». Он следовал за подругой к морю, нырял в кипящую у камней воду, как только ныряла она, взмывал в воздух, стоило ей сделать короткую, но решительную предполетную пробежку. И крыло к крылу они набирали высоту, разлетались в разные стороны, потом внезапно, словно боясь потерять друг друга, устремлялись к одной, невидимой, точке, радовались встрече, будто первой и случайной, кричали, кувыркались, а затем, сложив крылья, падали в бездонность и, орошенные пеной сталкивающихся волн, вновь возносились к небу. А на земле Краснозобый нещадно гнал и бил холостяков, которые смели приближаться к Черной красавице.

Однако и восторженность, и прилив энергии, и ревность тоже были лишь частью его нынешнего состояния. Одновременно Краснозобого одолевали и такие заботы, которые обычно случались, когда Черная красавица начинала строить гнездо и высиживала птенцов. Он не участвовал в кропотливой и скучной работе — создании гнезда, поэтому снисходительно относился и к его неряшливому виду, и к вздорным крикам подруги. Для него важно было сохранить в целости, уберечь от врагов хрупкие желтоватые яйца, в которых уже дышало его потомство — будущие казарки. Ведь им предстояло пополнить семью, а затем влиться в могучее облако стаи. А самую высокую гордость Краснозобый испытывал именно в ту минуту, когда, по его приказу, это черно-синее, похожее на грозовое, облако отрывалось от воды и шум многих сотен крыльев напоминал ему раскаты грома…

Полузакрыв оранжевые веки, Краснозобый пытался дознаться, что же такое вдруг посетило его, что вобрало в себя разные состояния, соединило нежность и ответственность, уверенность и тревогу, любовь и жажду боя?

Особенно неспокойно в эти срединные дни лета становилось ему с приближением темноты. Она опускалась на остров их гнездовья поздно, но шла от горизонта неудержимо, как черная буря в тех далеких местах, где Краснозобый зимовал вместе со своей статей. Одна за другой на глубокую, темную синеву неба выскакивали звезды. Сначала это была редкая и случайная россыпь трепещущих светлячков, как бы дрожавших от космической стужи. Затем, заполнив весь небосклон, звезды прочно застывали в извечном порядке — и тогда напряженность в Краснозобом достигала высшей степени. Все его тело пронизывали токи разноречивых желаний. Хотелось ликующе кричать и — тут же — стонать от бессилия, грозно требовать и умолять, лететь долго-долго, до изнеможения, и наслаждаться покоем…

Но еще не оперились птенцы, еще вдосталь не нажировались взрослые птицы, и Краснозобый, сдерживая бьющийся в нем порыв, отвечал на неосознанные до конца желания: «Рано. Рано. Еще рано…»