«Да на мне одном в эти часы весь завод был, — уже начал мысленно оправдываться Василий Николаевич. — Сегодняшний план и будущее завода». Но тут же застыдился своих мыслей, и в дальнейшем предчувствия не затмевали для него реальной минуты. Тогда-то Захаров наклонился над Серебрянским и закрыл ему глаза.
Прежде Василий Николаевич никогда подобного не делал и был удивлен, как это, оказывается, просто. От век Серебрянского в пальцах осталось ощущение бархатной прохлады, и запомнившееся таким неожиданным прикосновение необъяснимым образом наполнило Захарова желанием действовать быстро, четко и абсолютно спокойно. Он позвонил в медчасть завода, положил трубку и снова снял ее, чтобы заказать Москву и сообщить о случившемся директору завода, но тут на пороге музея появились две женщины — врач и Анна Трофимовна Полозова.
— Надо сказать Даше. — Губы у Анны Трофимовны жалобно кривились, правое веко дергалось. — Я позвоню ей… И еще надо бы, Василий Николаевич, закрыть дверь в коридоре, чтобы сюда не набился народ…
Как ни был печален час, Захаров не удержался:
— Конечно, сейчас сбегутся. Это на юбилей собрать было проблемой.
— Не надо так. Особенно сейчас. — Анна Трофимовна дотронулась до его плеча. — Юбилеев у человека может быть несколько, а смерть одна.
Телефон музея заняла врач. Она безостановочно крутила диск, вызывая «скорую помощь», номер которой был занят. Анна Трофимовна направилась в партком — звонить жене Серебрянского. Захаров пошел за нею — надо было срочно разыскать Павла Филипповича. На пороге он оглянулся и вздрогнул: кресло вместе с Ростиславом Антоновичем было уже покрыто белой тканью. Кто и когда успел покрыть — непонятно.
В коридоре Василий Николаевич увидел Елистратова.
— Уже знаю, — приближаясь, сказал тот, — и Павлу Ферапонтовичу известно… Это ж надо! — Елистратов остановился, от плеча к плечу размашисто покачивая головой. Взял Захарова за локоть. — Ты учти, Вася. Если кто-нибудь начнет тянуть против тебя, что, мол, плохо все было организовано, довел, мол, старика, я тебя в обиду не дам. Я-то ситуацию знаю.
— От чего умер Серебрянский, скажут врачи, — сухо ответил Василий Николаевич. — Так что не колотись и в спасители не готовься. — И пошел от начальника производства.
Но Елистратов не отставал и бубнил ему в спину. Только пластинку сменил:
— Конечно, никто от такого не застрахован, не все умирают в своей постели, а с другой стороны, в этом что-то есть — закрыть навеки глаза в музее трудовой славы…
— Помолчи, — попросил его, не оборачиваясь, Захаров. — Будет панихида, тогда и выскажешься. — И тут он подумал, что напрасно Анна Трофимовна звонит жене Серебрянского по городскому телефону — ее же нет дома, жена Серебрянского на даче. И вспомнил особый — нежный — взгляд Ростислава Антоновича в сторону дачных окон, затянутых тюлем. «Не волнуйся, Дашенька, к семи я вернусь»…
— Что ж, — сказала Полозова, — надо ехать туда, к ней. Мне нужна машина.
— Я вас сам отвезу, — сказал Захаров. — Только придется подождать: дам указания, тогда поедем. Ничего, а?
— Чем позже мы приедем на дачу, — ответила Полозова, — тем дольше он будет живым для своей жены.
Захаров не возразил: кто его знает, может, и в самом деле так лучше? Чувствовал он себя разбитым: целый день мотался, спорил, решал важные вопросы, заседал, а к вечеру — такой вот удар, такая беда. Но когда Анна Трофимовна сказала, что она тоже хотела бы умереть, как Серебрянский, — на глазах у своего прошлого, рядом со своим молодым заводом и друзьями, — Захаров вспылил:
— А вот этого хотеть не надо! Это, слава богу, не планируется. Это происходит…
«Нива» легко бежала по улицам города. Был самый трудный для водителей час пик, когда в сумерках зажигаются первые огни, а люди спешат с работы. У светофора, где машину остановил красный сигнал, Полозова со вздохом произнесла:
— Не забыть бы нам с вами, Василий Николаевич. Надо сразу фото у Даши попросить. Не молодого и не старого. В среднем возрасте…
Наконец город остался позади. По обеим сторонам дороги потянулся высокий черный лес. Машина побежала быстрей — словно спешила вырваться из обступившей ее темноты. И Захарову тоже поверилось, что при свете исчезнут все потери, все горести. А наступит завтрашнее утро — и вообще его напор, его законы, его неумолимость будут как спасение. А сейчас надо перетерпеть: и смерть, и эту темень, и слезы жены Серебрянского. Даже «помощь» Елистратова надо перетерпеть. «…Я тебя в обиду не дам». Ишь ты. Это я тебя не обижу, Елистратов. Я никогда тебе не вспомню твою трусость. А чего ты, кстати, испугался? Смерти Ростислава Антоновича? Ты сам-то бессмертный? Или просто привык бояться?
Читать дальше