Михаил Каминский - Переполненная чаша

От присутствия майора Василию Николаевичу не хватало воздуха, хотя смешно было об этом говорить, имея в виду нерядовую кубатуру павильона. Надо же такому случиться, чтобы из-за пустяка праздник превратился в мрачные будни, чтобы из-за бюрократизма и перестраховки рухнула его мечта — уничтожить две маленькие буковки — и. о. — перед названием должности главного конструктора. Больше года Захаров именовался исполняющим обязанности, а директор Землянников ничего не мог поделать с этими буковками, потому что в главке говорили: Захаров еще молод, не имеет опыта, надо подождать. «Вот тебе случай, — заявил вчера Землянников, — покажись министру с лучшей стороны. Главк тогда и не пикнет».

Захаров предполагал, что, возможно, директор и уехал-то из Москвы раньше времени специально: пусть, мол, демонстрирует и объясняет министру достижения предприятия и. о. главного конструктора. Хитрый ход, так как продемонстрировать есть что, включая свеженькие контракты на закупку заводской продукции двенадцатью западными фирмами. Вот так, на радостях, и утвердят его, Захарова, в должности без оговорок.

«Ну, был бы главным пожарным не этот доисторический тип, а кто-нибудь другой, помоложе! Он бы все понял, с ним бы договорились в два счета…» — подумал Василий Николаевич.

От набережной Москвы-реки выставочный павильон отделила широкая полоса асфальта. Василий Николаевич направился к реке. Асфальт размяк под солнцем, каблуки проваливались. У самой реки было заметно прохладнее; густая вода вроде бы стояла недвижимо, однако течение на самом деле было скорым, потому что красный поплавок в несколько секунд уносило от рыбака, пристроившегося со всеми своими причиндалами у гранитного парапета. В наполненном водой пластмассовом мешочке у его ног, рассмотрел Захаров, медленно, сонно дышала какая-то вполне приличная по размерам рыбина. И еще несколько штук, поменьше, застыли под полиэтиленовой пленкой в тени гранита, — кажется, плотвички. Тут же стоял тяжелый на вид баульчик; от него, переломившись через парапет, тянулись в воду жилки двух донок.

— На что клюет? — спросил Василий Николаевич.

Поплавок опять унесло в сторону. Рыбак, немолодой уже человек, сутулый, с выпирающими сквозь ткань дешевого пиджака лопатками, промолчал, перебрасывая поплавок с грузилом и наживкой выше по течению: зеленоватая леска изогнулась при этом самым невозможным образом, напряглась, будто проволочная, а не из податливой тонкой синтетической жилки.

Переложив удилище из правой руки в левую, рыбак, наконец, ответил:

— Рыба, как и человек, ловится на несчастье.

«Мудрит», — подумал Захаров, уводя взгляд от его насмешливых желтоватых зрачков.

Подошел помощник Троицкого — Виктор Озолин. Встал рядом, разминая в сильных пальцах сигарету. Крошки табака подхватывал ветер.

— Ты ж не куришь, кажется? — спросил его Василий Николаевич.

— Зато здорово нервничаю, — ответил Озолин. Сигарета лопнула. Он отряхнул ладони, легонько похлопал, как бы приветствуя случившееся.

Почему нервничает Озолин, Василию Николаевичу было непонятно. Радоваться бы Вите. Вчера, перед отъездом на завод, директор объявил, что отметит всех, кто способствовал успеху предприятия на важной международной выставке. Всем сестрам, как говорится, раздал по серьгам. Троицкому — отпуск на июль, как тот просил, вне графика. Гоше Челомбитько пообещал новую квартиру: у Гоши родился еще один ребенок. А Виктору директор сказал: «Вы, Озолин, — заслужили высший разряд. Никаких сомнений. — И добавил: — Да, готовьтесь в загранкомандировку. Пора, Озолин, пора…»

Ему же, Захарову, директор заявил: «Все зависит от тебя. Только от тебя. Так что трудись здесь во славу завода и на собственное благо».

Озолин положил локти на парапет, сплел пальцы и уткнулся в них носом. Поэтому его слова прозвучали не очень внятно:

— Я, Василий Николаевич, пока не увижу приказа, не поверю. Столько ведь ждал… — Он что-то еще произнес, но Захаров не разобрал.

Впереди, на той стороне, реки, по Кутузовскому проспекту, густо бежали машины. Отсюда, издали, казалось, что движется сплошной, без интервалов, поток. Могучий и неиссякаемый:

— Ты чего там шепчешь, Витя? — спросил Захаров.

— Только первый экземпляр, говорю. С подлинной подписью Землянникова. Дадут прочитать копию приказа — не стану читать…

— Понимаю, — сказал Захаров.

Он сочувствовал Озолину. И радовался за него, и сочувствовал. Все одногодки Виктора вырвались вперед, давно ходят в генеральных сборщиках, имеют право на шеф-монтаж, то есть им доверяют самостоятельную сборку заводских машин в любой точке страны и земного шара. А Виктор до сих пор прозябал на вторых ролях, хотя освоил все, что надо, знал самые сложные печатные агрегаты до последнего винтика. И никто не мог объяснить, почему начальство так долго держит его в черном теле, как не понимали люди, почему в одних случаях Троицкий трудится в спецовке, а в других является на работу чуть ли не во фраке. Точно так же и сам Василий Николаевич не мог ответить на вопрос: почему в главке не утверждают его главным конструктором, не зачеркивают обидную приставку из двух буквочек. Правда, на заводе и не вспоминают вслух, что он и. о. А все же нет-нет, а ловил Василий Николаевич то там, то тут недоумевающий взгляд, обозначавший: «За что же тебя мурыжат, дорогой, а? Наверное, ждут более подходящего человека на это серьезное место». И даже когда жалеющий, а порой и злорадный, взгляд являлся лишь плодом израненного воображения Захарова, он, понимая, что счастье — в работе, ее задачах, объеме, уровне, а не в игре самолюбия, все равно страдал.