Михаил Каминский - Переполненная чаша

Балетные они были или какие другие, Молотилов их уважал за верность делу, проявлявшуюся в каждодневном повторении скучных и надоедливых, пожалуй, упражнений. Он бы так не смог. Однако вместе с уважением где-то внутри Молотилова коптила неприязнь: ну, чего вы людям в отпуске постоянно напоминаете об основном жизненном занятии? Упражнялись бы где в сторонке, чтобы не влиять на нервное состояние. Вон ведь что на плакате написано: «Здоровье каждого — богатство всего общества». И что ж мне — вроде вас тренироваться в работе? Гвозди заколачивать в какую-нибудь доску просто так? Или каменный бун белить? Все равно море смоет мою побелку.

Знаменитая артистка лежала неподалеку от них и тоже — замечал Молотилов — глядела на балетных по-разному. То вроде бы по-матерински, то как свекруха на юную невестку.

Шли дни. Перевалило за половину отпуска. Молотиловы стали скучать и поговаривать о доме, сыне и внучках. Светка уж во второй класс ходит; Викушу, писала Валентина, определили в младшую детсадовскую группу. «Хорошо бы Ленку замуж выдать», — начинала Ариша о племяннице. «Не возражаю, — говорил Молотилов, — только за кого? Витька за нею ухаживает. Озолин. Да знаешь ты его. Из сборочного. Не пьет и зарабатывает. Я их несколько раз вместе видел, но не желаю своей племяннице такого мужа. Нет в Витьке нужной серьезности». — «Ты уж зато очень серьезный», — говорила Ариша. Молотилову слышался в ее голосе укор. «Невесело тебе со мной? Может, на танцы сбегаем? Буги-вуги, хвост трубой, ты да я, да мы с тобой». Ариша сердилась и подолгу не разговаривала. Первым мирился всегда Молотилов. «Не надо, Ариш, не сердись. Не было у нас этого в заводе три с лишним десятка лет и начинать не стоит. Ты подумай, отчего эта ссора происходит? От новой и незнакомой жизни. Надо ее вытерпеть, Ариша. И бо́льшие трудности мы с тобой переживали, правда?»

Наверное, и знаменитая, и ее ухажеры тоже начали тяготиться хорошей жизнью. Раньше все время беседовали на разные темы, а теперь носы — в книжку или в журнал, и все четверо — сигарету за сигаретой. Молотилов на пляже не курил: не хотел нарушать запрета, который все нарушают, и воспитывал волю, так как собирался вскоре вообще перечеркнуть курение. Все, считал он, зависит от человека, от его характера и условий существования. Вон сын, Серега, курил ворованные, у отца папиросы с пятого класса. В военно-морском училище тоже курил, но уже свои. Вроде бы проникотинился насквозь, а попал служить на подводную лодку — и с тех пор ни одной затяжки на службе, хотя и командир корабля в капитан-лейтенантском звании. Он-то уж мог бы себе позволить, а не разрешает. Да и сам Молотилов тоже кое-что испытал. В своей строительно-ремонтной бригаде полдня, а то и больше одну-единственную папиросу сосет, благо картонные мундштуки стали неразмокаемыми из-за химических, наверное, добавок. Все время какое-то дело отвлекает от курения. А довелось пару месяцев поработать в котельной — дежурным слесарем, так пачка в сутки. Невыгодно.

И знаменитой артистке от безделья, наверное, глупости в голову лезли. «Знаете, — говорила своим ухажерам, — какая у меня есть мечта? Хочу жить на острове под названием «Вечная молодость». Пусть будет он сколь угодно малым. Крошечным. Только двоим уместиться. Я согласна». — «Возьмите меня на этот остров, — попросился один, с висячими усами. — Не пожалеете». Она как-то странно, посмотрела на него и, вздохнув, отказала: «Вас не возьму. С вами-то как раз я быстро состарюсь».

Два дня море штормило. Большие волны были трех цветов: вверху белые; посередине сине-голубые, а у основания совсем черные. С заунывным постоянством они катились от горизонта к берегу — ровной чередой и вполне мирно. Но метрах в двадцати от кромки пляжа вдруг начинали вздыбливаться и беситься. Рвались вперед, заглатывая все большее пространство и уволакивая за собой обратно целые кучи гальки. И театральные деятели, и простые отдыхающие, проникшие сюда, очевидно, как и Молотиловы, по блату — через квартирных хозяек, жались на узкой полоске под самой стеной, где было сухо и безопасно. Теснота сблизила всех. Угощали друг друга виноградом, знакомились, как говорится, не взирая на личности. Солнце жарило так, словно никакого шторма нет. Молотиловых пригласил под свой огромный зонтик из парусины новый, недавно появившийся человек, оказавшийся писателем Он был литовцем, по-русски говорил хорошо, без ошибок, но как-то деревянно. Скажет — будто ровный чурбак отпилит. У него было узкое и вытянутое больше положенного лицо, на щеках, как у заместителя директора завода Павла Филипповича, возрастной румянец, хотя лет писателю меньше шестидесяти. Почти ровесник Молотилову. «Не надо отчества, — сказал он. — Вы — Петр. Я — Миколас. Хорошая компания: апостол и угодник. Годится». И улыбнулся. Его улыбка насторожила Молотилова: очень уж умная, все знающая, а главное — без доброты. Однако одна особенность Миколаса неожиданно расположила к нему Молотилова. Оказалось, что и у него болит спина; при этом не от случая к случаю, а постоянно. Раньше Миколас разогнуться не мог, жил на болеутоляющих наркотиках Подлечили, но выпрямить его до конца врачи не смогли, так и ходит — немного согнувшись, словно под мешком на плечах. Окостенение позвоночника называется или как-то вроде этого. Грозит полной неподвижностью.