Михаил Вольпе - Петух пропел в бухте (сборник)

На носу были экзамены, и все говорили только об одном: кто же получит награду — Мумия или Зе. Все прогнозы спутал урок латинского языка. Мы читали, переводили и разбирали Горация. Наш учитель, каноник Сильва, наливался яростью, слушая, как вызванный отвечать ученик путается в пиррихиях и спондеях. Для бедного Жоана Гертрудеса Дуарте — он был один из самых бесталанных в классе — все эти термины античной поэтики были чистейшей абракадаброй, и разбор оды представлялся ему препятствием непреодолимым. Старый латинист, посвятивший все первое полугодие дактилическому гекзаметру Вергилия, ожидал, что оды Горация пройдут как по маслу, и пришел в бешенство, а потом, желая получить хоть какое-то вознаграждение за свои труды, не стал мелочиться и сразу вызвал отвечать «звезду» — Мумию.

— Замолчи! Слушай, как это делается! — задыхаясь, крикнул он Жоану.

Мумия бегло разобрал структуру строфы, потом каждого стиха — все очень спокойно и уверенно, тихим голосом. Старик возликовал. Но в ту минуту, когда Мумия взялся за вторую строфу, учебник вдруг вывалился у него из рук. Сосед по парте едва успел подхватить Мумию — иначе тот рухнул бы на пол.

К счастью, в соседнем классе шел урок анатомии, которую преподавал городской врач — единственный мирянин в ученом педагогическом сообществе нашей семинарии. Он прибежал тут же и велел отнести Мумию домой.

Каноник Сильва сказал, что проводить его будет «достойным деянием», и мы, словно на похоронах, двинулись следом.

Мы не могли, конечно, оценить всю серьезность положения, но чувствовали, что с нашим одноклассником творится неладное. Поле битвы вдруг превратилось просто в пустырь. Нам было необходимо кого-то ненавидеть, и вдруг объект этой ненависти, олицетворением которой был Мумия, исчез, улетучился, дезертировал, а мы шли по улице за его бледной тенью. Не знаю, все ли испытывали те же чувства, что и я, но несомненно было одно: отношение к Мумии изменилось. Не просто жалость чувствовал я, глядя на распростертое на носилках тело. К чему лицемерить? Зачем говорить, что основу нашего отношения к несчастью ближнего составляет жалость и сострадание? Сегодня я убежден, что, если симпатия отсутствует, на ее место неизбежно приходит чувство некоей пустоты…

Должно быть, именно поэтому я не был особенно взволнован или потрясен в ту минуту, когда мать Мумии в волнении выбежала нам навстречу из дверей своего дома и увидела бесчувственное тело сына. Помню, что мне было интересно… Да, просто интересно посмотреть, как живет этот ни на кого не похожий мальчик, заглянуть в его тщательно оберегаемый мир. По сравнению с ним все мы жили в домах, выстроенных словно бы из прозрачного стекла, гостеприимно приглашавших луну: «Заходите, сеньора, не стесняйтесь, будьте как дома!» Когда же я пытался вообразить себе дом Мумии, я никак не мог поверить в его общие для всех приметы: мебель, картина на стене, семейная ссора… Нет, он жил совсем в другом, мифическом мире, и туман неизвестности размывал очертания этого мира.

Его мать, дона Леонор, оправившись от первого потрясения, вела себя с нами дружелюбно и просто, как со старыми друзьями сына. Ясно было, что она не видела ничего особенного в том, что одноклассники проводили заболевшего товарища до дома.

Это было ясно. Таким нехитрым способом я пытаюсь представить в наиболее благоприятном свете те чувства, которые мы испытывали тогда, — и невольно обманываю вас и себя. А истина была в том, что непринужденная приветливость доны Леонор не вызвала у нас ни малейшего встречного отклика. Может быть, не без оснований говорят и пишут о «детской жестокости»? Вместе с тем должен сознаться, я был покорен ее изысканной простотой, всем ее обликом старой аристократки… Вот разве только волосы… Она никого не ждала в тот час и не успела причесаться. Думаю, я обратил на это внимание лишь потому, что моя мать всегда гладко зачесывала волосы наверх роговым гребнем, и ничего другого я представить себе не мог.

Вы, наверно, заметили, что я ни слова не сказал пока об отце Мумии. Я сделал это намеренно. Он произвел на нас чертовски странное впечатление: вошел в комнату и застыл у железной кровати сына, как изваяние. Он стоял в этой напряженной, неудобной позе и только изредка поворачивал голову в нашу сторону — может быть, для того, чтобы размять затекшую шею, — а потом опять отворачивался. Можно было подумать, что сознание потерял он, а не Мумия, которому в рот влили какую-то микстуру, после чего он очнулся.