Максим Иванов - Призрак фуги

Сама не знаю, зачем после девятого класса я поступила в это училище, — наверное, хотела казаться себе взрослее. Оно было какой-то карикатурой на пансион благородных девиц. Несвиж лежал километрах в пятидесяти от моего поселка, и теперь я неделями не бывала дома. Общежитие наше находилось в бывшем монастыре, порядки в нем поначалу показались мне тоже монастыр­скими, но так же ловко, как в прошлые века, мы со сверстницами вскоре стали их нарушать. Несвиж город маленький: всех развлечений — две дискотеки, на которые нам нельзя было ходить. Честно говоря, из всей нашей группы мне интересно было общаться только с одной девочкой. А остальные... из каких землянок их выкопали? У меня было ощущение, что я попала в какой-то нако­питель для неудачниц и что уж лучше было бы мне окончить школу и ехать поступать в Минск. Очень скоро меня потянуло домой, — но показывать сестре свою ошибку не хотелось. Маша с мужем открыли магазинчик в поселке, дела у них шли неплохо. Они помогали мне деньгами, и я просто обязана была как можно быстрее выучиться и сама начать работать, поэтому, закусив удила, твердо решила пройти все испытания и получить диплом. Мы сдружились с этой второй девочкой, с Наташей. Она была высокой и стройной блондинкой, а я темная, почти брюнетка, с бледной, какой-то мраморной (как выразился один поклонник) кожей и совсем уже не с подростковыми формами. Вахтерши в общежитии закрывали глаза на то, что мы тайком бегали на дискотеки и воз­вращались к полуночи. Первые два месяца я еще успела сходить на свидания с тремя местными парнями, для которых позднее я узнала хорошее определе­ние — колдырь. А ближе к зиме вообще перестала выходить на улицу — благо в учебный корпус из общежития можно было перейти по галерее. Сидела вече­рами в своей келье, слушала радио, читала книги из библиотеки и думала, что сойду с ума от скуки. И вот как-то утром, на перемене, заходит в класс смешной невысокий дядечка лет за тридцать. Оглядел нас каким-то будто бы хитрым взглядом, блеснул лысиной и позвал в театральную студию.

Никакого конкурса в эту студию не было. Если бы мы с Наташей не имели не то что никаких актерских данных (их у нас, по-моему, и не было), но даже двух стихов выучить наизусть не могли, нас бы все равно приняли, потому что слишком уж мало внешне напоминали актрис наши конкурентки. Мужские роли с нами репетировали мальчики-старшеклассники из городских школ (неожиданно интересные и развитые), и в этом тоже было кое-какое развлечение. Мы разучивали две пьесы, которые потом должны были пред­ставить на фестивале: одну на русском языке, другую на белорусском. Русской пьесой был «Федот-стрелец», и я подумала отчего-то, что Петр Петрович (по кличке Пэпэ), руководитель кружка, который нас пригласил, даст мне роль Маруси или, наконец, царевны, но оказалось — все было не так просто. Две старшекурсницы (им было по восемнадцать, но выглядели они на все сорок) сцепились между собой за Марусю не на жизнь, а на смерть. В какой-то момент показалось даже, что они подерутся. Пока две будущие учительницы кричали друг на друга, чуть ли не матерясь, Пэпэ с хитрой улыбкой смотрел на меня. Тогда я встала и громко сказала: «Я буду Бабой Ягой!» С тех пор и закрепилась за мной эта кличка в училище — Баба Яга. Произносили ее не без уважения, и как ни странно, она мне нравилась: как женщина, с этим про­звищем я давала фору всем здешним студенткам и преподавательницам.

Пэпэ был женат, жена и дети его жили в поселке недалеко от города, но все свое время он отдавал преподаванию и студии. Было такое ощущение, что от семейных забот он откупался деньгами, полученными за работу на две ставки. Он явно симпатизировал мне, и мне это нравилось. На героя-любовника он, конечно, не тянул, но что-то в нем было такое, что выделяло его из массы остальных мужчин. В детстве мне нравились драчуны и прогульщики. Лет с тринадцати я уже не замечала вокруг себя парней, потому что среди них не было героев моих любимых фильмов. Я верила, что где-то в большом мире, в других городах и странах, настоящих мужчин пруд пруди. А в поселке хоть и ухаживали за мной два-три мальчика, но я скорее терпела их возды­хания для вида. Этот Пэпэ был самый настоящий провинциальный интелли­гент — не пил, много читал, интересовался историей края, говорил хорошо по-русски и по-белорусски, был щупленький, глазастенький, с проплешиной в русых кудрях. Любимым оборотом речи у него было: «Как сказал такой-то». Такой-то — как правило, известный писатель или ученый. Дальше он выдавал поучительный афоризм, так что выходило, что совсем не он, Пэпэ, учит нас жизни. Однажды я пришла к нему на занятие расстроенная, не могла слова произнести, — боялась, заплачу. Перед этим я забежала в магазин, накра­шенная, в коротком платье с декольте под расстегнутым пальто. Продавщица закричала на весь магазин: «Вучыцца нада, а ня цыцкам1 трэсщ на вулщах!» Я выбежала из магазина со слезами и долго стояла у входа, думая подготовить фразу для ответа и вернуться, но так ничего и не придумала — пошла на репе­тицию. Когда я рассказала об этом Пэпэ, он загадочно улыбнулся и погладил мое плечо: «Как сказал Гёте, будешь лаяться с каждой собакой — не дойдешь и до угла». Много лет спустя один профессор, когда я поделилась с ним этой фразой, рассмеялся и сказал, чтобы я никому больше этого не говорила, — у Гёте нет такого афоризма. Но тогда, в мои пятнадцать лет, одно это имя, «Гёте», из уст мужчины оказалось ключом к моему сердцу.