Максим Иванов - Призрак фуги

Я не могла скрыть своих чувств — у меня глаза загорались каждый раз, когда я видела Пэпэ, и он не мог этого не заметить. Мне хотелось, чтобы он опять как-нибудь меня пожалел, но я все не могла найти повод. Зимние кани­кулы показались особенно длинными и пустыми: я уехала домой, в поселке было еще скучнее, чем в Несвиже. В школе у меня не было особенно близких подруг, и теперь ни с кем не хотелось встречаться. Я не могла понять, как вообще прожила в этой скукотище шестнадцать лет. Маша была для меня старшим товарищем, я уважала ее, но у меня никогда не было желания излить перед ней душу, поплакать с ней, да хотя бы обнять ее. Наоборот, я страстно хотела показать ей, что «сам с усам» и скоро перестану брать у нее деньги. Сутками сидеть с книгой в своем углу и есть с чужого стола было невыноси­мо. Не дотянув до конца каникул, я пулей вылетела в Несвиж — к нему. И хотя я не видела Пэпэ еще несколько дней, все в этом городе казалось мне теперь таким близким, таким своим, что хотелось бесконечно ходить по этим почти деревенским улицам с одноэтажными домами, вдыхать запах дыма, слушать лай собак и думать, думать. ну, хотя бы о том, какую пьесу предложить для репетиций после каникул, потому что Пэпэ попросил каждого из нас подумать над этим. Мы все ставили комедии или шутки, а мне хотелось чего-то боль­шего, чего-то для души — например, «Ромео и Джульетту» или «Маскарад». Хотя бы один акт из этих пьес. Ужасно вспомнить — на первой же репетиции у меня словно окаменел язык, и единственное, что я могла произнести, когда Пэпэ выслушивал наши предложения, это тихое: «Я не знаю». Я опустила глаза и, наверное, побледнела, так что Пэпэ секунды три помолчал прежде чем продолжить. И тут я почувствовала такую обиду непонятно на кого, такую пронизывающую меня до самых костей грусть, что захотелось плакать. Отвернув лицо, я выбежала из актового зала.

Минуты через три он подошел ко мне в коридоре. «Што здарылася, Лёсік?» — он продолжил говорить на том языке, на котором вел занятие. Пэпэ единственный называл меня так — «Лёсик», и слово это, произнесенное по-белорусски, получало дополнительный, грустный смысл. Я положила голову ему на грудь и заплакала — от одиночества, от любви, от какого-то грустного вдохновения к жизни. В любой момент в коридоре кто-нибудь мог появить­ся, но Пэпэ не отстранял меня, а наоборот, коснулся губами моих волос — я хорошо поняла, что это означает. Не знаю, откуда вдруг появился у меня этот порыв, но я обняла его и поцеловала, а потом со всех ног побежала к себе в общежитие. На что я рассчитывала, думая о нем? Что он бросит семью? Сде­лает меня любовницей? Честно говоря, я вообще об этом не думала: я была влюблена, мне нужен был его голос, его взгляд, его дыхание — это было глав­ным, а как оно там пойдет в жизни, меня не волновало. Я думала только о том, что произойдет сегодня и завтра. Городок маленький, все друг друга знают. Где нам встретиться? Где поговорить? Проявит ли Пэпэ инициативу — или поцелуй у него вышел как-то сам собой, потому что все мужчины так делают? В следующий раз я как дура смотрела на него влюбленными глазами, а он вел занятие как ни в чем не бывало, но в конце попросил задержаться меня и Ната­шу. Девушки наши сами шили костюмы для спектаклей, ребята в мастерской собирали декорации, и после репетиций мы часто оставались обсудить это с Пэпэ. Когда он отпустил Наташу, я просто не верила своему счастью — мне казалось, что вот сейчас откроется дверь, войдет толпа людей во главе с директором училища и закричит, опозорит нас, прекратит все то запретное и прекрасное, что могло произойти между нами.

Но ничего особенного не произошло. Он рассказывал, как лучше офор­мить костюм Бабы Яги, — выступление наше приближалось, — а я смотрела куда-то в пол. В какой-то момент он вдруг сказал: «Выше нос, Лёсик! У тебя есть друзья? Сходите в парк, выпейте пива!» — «Я не пью, Петр Петрович. Разве что с вами?» — «И я не пью. Тогда. — он широко улыбнулся, — тогда парк?» — «Парк!» Парк был на отшибе, путь к нему лежал мимо замка, отде­ленного от города цепью прудов. Сейчас туда ездят толпы туристов, там мно­голюдно в любое время года. А тогда в замке был санаторий, и зимой возле него могли прогуливаться разве что его пациенты. Стояла оттепель, немного даже пахло весной. Каждое утро город просыпался в густом тумане, который к полудню поднимался, и становилось непривычно светло, почти как летом, а ближе к вечеру небо опять затягивало. На следующий день мы с Пэпэ встрети­лись у ворот парка — светило солнце, но в самом парке, конечно, было сыро, кое-где лежал снег. Оказывается, Пэпэ все обо мне знал. Он сразу посоветовал мне смотреть в будущее — не задерживаться в педучилище, а ехать посту­пать в Минск в театральное. «Оставить вас?» — спросила я, совсем осмелев. «Оставишь», — он шел и смотрел куда-то перед собой. Я остановилась: «Я что, совсем вам не нравлюсь?» (Если скажет «нет», подумала я, — про­щай, студия, и прощай, Несвиж.) — «Нравишься, Лёсик», — он улыбнулся своей загадочной улыбкой, и тут уже без слез, но с каким-то новым для меня предвкушением я обняла его. Что я запомнила с той встречи? Пейзажи, нари­сованные тушью, — стальной закат, весь в паутине голых ветвей, рябь на воде, грязь на дорожках и тишину в природе и во всем мире. А главное — его руки, его губы, его слова. Я никогда раньше не целовалась всерьез — было пару раз с мальчишками в поселке, шутя и неумело. Пэпэ был моей первой любовью. После него было у меня много мужчин, но оценивала я их уже по-другому. Два или три часа мы гуляли по парку, назад возвращались в темноте. Я была все в том же платье с декольте, пальто было, конечно, расстегнуто. В парке Пэпэ так крепко меня обнимал — лицо у меня просто горело. И когда мы шли потом пустынной улицей, с какими-то автобазами с обеих сторон и единствен­ной, раскачивавшей все вокруг тарелкой-фонарем, мне совсем не хотелось с ним расставаться. До фонаря было еще далеко, в каком-то порыве он прижал меня к забору, стал целовать шею и верх груди, и не знаю зачем, я скинула пальто и стянула платье с плеч.