Максим Иванов - Призрак фуги

В начале зимы Саша, наконец, решил, что, если через месяц здоровье ста­рушки не ухудшится, он начнет приходить к ней реже, а продуктов приносить все меньше. В положенный срок ничего особенного с бабой Валей не произо­шло — он решил ждать еще месяц. Выпал снег, он чистил его вокруг спортив­ного комплекса за дополнительную плату. Еще неделю помогал другу клеить обои. А в первый день нового месяца, когда все сроки давно прошли и нужно было что-то предпринимать, баба Валя попросила осмотреть ее ногу: с одной стороны, ниже колена, нога оказалась мягкой, словно заполненной водой. В следующий приход Саши водянистая область увеличилась. Он вызвал докто­ра, тот отрезал: «Месяца в три уложится». И действительно, с каждым новым визитом Саши больное место на ноге у старушки становилось все больше и мягче, а вскоре то же самое стало происходить и с рукой. Недели через три она уже с трудом ходила. Он стал приходить к ней каждый день, иногда и по два раза, на табурете возле кровати, откуда она поднималась только в туалет, оставлял разведенные в кипятке каши, фруктовое пюре и воду. И все же дело подвигалось не настолько быстро, как хотелось.

«Все ведь уже решено, — думал Саша. — Старушка свое пожила. Какой смысл заваливать ее витаминами и едой — только растягивать болезнь?» Однажды он взял и исчез на целых два дня. Старушка, казалось, и не заметила этого. В другой раз ушел на три. Потом на четыре. Вернувшись, он увидел, что баба Валя спит на полу, и понял, что в туалет она уже не ходит, а ползает. Он поставил перед ней банку с водой — она с жадностью выпила целый литр зараз. Саша хотел спустить матрас на пол, но старушка потребовала вернуть ее на кровать — и несколько раз потом, оставляя ее в кровати на три или на четыре дня, он находил ее на полу, закутанную в одеяло, как куклу, с пустой банкой в руках, пока не увидел однажды, что подушка, одеяло и простыня в беспорядке разбросаны по полу, а сама баба Валя лежит на спине с запроки­нутой головой и открытым ртом.

После похорон он неделю отмывал квартиру и раздавал старушкино барахло. Сделал легкий ремонт и сдал квартиру в аренду, а через полгода, вступив в наследство, как и собирался, продал ее. Деньги были в кармане, можно было начинать свое дело. Но какое? Ожидая наследства, он перебрал кучу вариантов — встречался с продюсерами, рестораторами, владельца­ми парикмахерских, ателье, компьютерных клубов, фитнес-центров и даже небольших заводов, и все как один признавались ему, что их предприятия в долгах или на грани закрытия. Все самые объективные, самые многообеща­ющие Сашины расчеты в пух и прах разбивались о рассказы опытных пред­принимателей, рисовавших мрачные будни в этой не подходящей для ведения дел стране. В итоге он решил заняться тем, с чем был хотя бы немного зна­ком: купил ларек в Ждановичах. Вскоре он уже свыкся с мыслью, что бизнес и работа необязательно должны отвечать каким-то там душевным порывам: если занятие приносит доход, это и есть твое главное дело, которое ничем, по сути, не отличается от охоты пещерного человека, необходимой ему для того, чтобы накормить семью. На своей новой охоте Саша с каждым месяцем стал убивать все больше добычи: через полгода у него уже был второй ларек, еще через пару лет — несколько торговых мест в разных районах города, на кото­рых работало почти двадцать человек. Еще недавно он готов был назвать себя совершенным неудачником, а теперь воспринимал свои успехи как должное. У него изменились взгляд, походка, манера говорить — в них не прибавилось заносчивости, ничего вальяжного или грубого: новым было лишь ясное осо­знание своего права уверенно смотреть в будущее.

3

В юности гадалка нагадала мне троих детей, хорошего мужа и долгую, счастливую жизнь. Прошло много лет, но до сих пор я не могу понять, сбы­лись ли ее предсказания, вот только юность моя была короткой и несчастной. Я родилась в городском поселке, почти деревне, по-своему милом, немного смешном мирке. Гадалка эта, например, хоть и не была цыганкой, всегда наряжалась в длинные пестрые платья. Такими же пестрыми были ковры и скатерти в нашем доме. В окнах и дверях веранды переливалась целая мозаика из прямоугольных, квадратных и трапециевидных стекол, разделенных тонки­ми штапиками. В детстве мы с сестрами раскрашивали эти стекла гуашью, и они пестрели так же, как весь мир вокруг. «Алеся!» — слышу я голос мамы позади себя и оборачиваюсь. Каждый раз, когда я готовилась выйти из дому, она окликала меня каким-то глухим и грустным голосом. В последние годы она почти всегда была пьяна, но я все равно любила ее: она была доброй мате­рью и хорошей хозяйкой, мы с сестрами были сыты и одеты — мама работала не кем-нибудь, а заведующей столовой в поселковом совете. Нас было три сестры от разных отцов, которых мы никогда не знали и не искали. Я была школьницей, когда старшая, Маша, вышла замуж, родила двойню и сделалась настоящей хозяйкой в доме, мама же все больше превращалась в какое-то доброе привидение, которое все любили, но никто не воспринимал всерьез. Вскоре вышла замуж и уехала к мужу другая сестра, Оля. В последний раз мама окликнула меня, когда я с сумкой выходила на остановку автобуса — уезжала учиться в педучилище, в Несвиж. Через неделю она умерла во сне. А следующим летом Маша выбросила из дома два старых маминых буфета, на месте огорода разбила газон, а в окна веранды вставила стеклопакеты. И когда я приезжала потом на каникулы, дом мой уже не казался мне родным, словно кто-то вытянул из него знакомый мир моего детства, сорвал его, как пеструю скатерть со стола, вместе со всеми тарелочками, скляночками и кувшинчика­ми, обнажив потертые годами черные доски.