Максим Иванов - Призрак фуги

Зацвели сады. Стояли длинные светлые вечера. Учиться совсем не хоте­лось, я ходила по парку, смотрела, как оживает природа, слушала птиц, всем сердцем вдыхала эту весну, словно делала это первый раз в жизни. И хотя эти теплые, почти летние дни, эти душистые ночи, полные птичьих голосов, эти неожиданные, давно уже забытые грозы наступили не для меня одной, мне казалось, что теперь Господь вновь повернулся ко мне лицом, простил мне мои проступки, и все у меня в жизни получится.

4

Начиналось все, как у всех. С трех лет Севу водили в цирк, для него выпи­сывали «Веселые картинки», в четыре года он уже мог читать, складывать двузначные числа и даже кое-что понимал из взрослого мира, но по-насто­ящему любил, наверное, только игрушечные автомобили на батарейках — машину-клоуна, танк и военный вездеход с прожектором, да еще поездки в Абхазию, в пионерский лагерь, где начальником был его дед и где всегда отдыхали еще пять-шесть родственников. Каждый раз целый месяц перед поездкой он жил ее ожиданием: вот балкон на четвертом этаже, где он скучал с подсаженной к нему прабабкой, отделяется от дома, летит; дырки между щитов, прилаженных к решетке, превращаются в иллюминаторы; они садятся в темноте и пускаются на поиски где-то затаившегося пазика с неповторимым кожано-резиновым запахом в салоне. В восемь лет им овладела любовь к гео­графическим картам, атласам и схемам. Он выучил названия всех стран мира, знал количество жителей в них, столицы и крупные города. Он копил деньги для покупки планов городов, и если там не указывались маршруты городского транспорта, дочерчивал их по своему усмотрению. Микрорайон, в котором он жил, покрылся сетью велосипедных маршрутов со своими конечными и про­межуточными остановками, которые он старательно объезжал, чтобы по вече­рам фломастерами чертить их схему. Тогда же он начал выдумывать города. Сохранилась тетрадка, на каждом развороте которой нарисован план фанта­стического города или целой агломерации со своим автобусным, троллейбус­ным, трамвайным и речным сообщением. В одиннадцать лет он составил план некоего карликового государства и всех его населенных пунктов, где помимо маршрутов транспорта были обозначены важные административные здания: в столице на главной площади стояло здание парламента, от которого лучами отходило пять улиц; левее располагался парк, и вдоль парка к площади шел трамвай. Со временем он стал обозначать каждый дом, арку, ограду, памятник, а потом и вовсе изображать все в изометрической проекции, — пока в девятом классе, прыгая через гимнастического коня, не сломал руку и закованной в гипс рукой не написал первое стихотворение.

Через полгода он уже в недельный срок сочинял пятиактные драмы в стихах и поэмы онегинскими строфами длиной в полуобщую тетрадь. Чем популярнее среди его сверстников были фильмы со Сталлоне и Шварценег­гером, чем повсеместнее читали Чейза, слушали Богдана Титомира и группу «Сектор Газа», тем усерднее Сева изучал классическую литературу, отдавая накопленные деньги за собрания сочинений, пылившиеся в букинистических магазинах. Шли девяностые годы. Многие избавлялись даже от виниловых пластинок, сдавая их в комиссионные магазины за гроши, а Сева пользо­вался этим, выбирал лучшие исполнения музыкальной классики и выучивал наизусть целые симфонии и оперы — словом, жил этим миром искусства, который никому из окружавших его людей был не нужен. И ничего удивитель­ного не было в том, что он решил поступать на филологический факультет. О последующем заработке он особенно не думал, ведь и литературоведы получают зарплату. А информатика и экономика казались ему не более акту­альными, чем произведения Чейза и Титомира.

На филфаке университета Севу окружили сверстницы, жившие литерату­рой, поэты, переводчики, филологические харизматики. Первые три года он просто плыл с закрытыми глазами, с головой погруженный в университетский океан, восхищаясь преподавателями, влюбляясь в однокурсниц, сутками про­падая в библиотеке или в общежитии у иногородних друзей. На четвертом курсе он учился уже отстраненно, выбирая из филологического мира только то, что было близко его душе и нужно было для написания дипломной работы. А в середине пятого курса до него вдруг дошло, что он понятия не имеет, чем будет заниматься дальше, за порогом жизни, которая до сих пор определя­лась то детским садом, то школой, то университетом. Работать учителем он не собирался и раньше: его интересовало искусство, а не преподавание азов. В области же литературоведения на пятом курсе Сева сделал одно важное открытие: никакого литературоведения не существует, а есть одна говорильня. В лучшем случае, наукой о литературе можно было назвать умение хорошо рассказать о книгах тем, кто ими интересуется. А ведь даже в дипломной работе от Севы требовалось подтверждение актуальности и новизны того, о чем он писал, то есть новизны и актуальности его способа рассказать о чужом искусстве рассказывать. С такой неопределенностью в планах на совсем уже близкое будущее Сева и доучивался в свой последний студенческий год, когда в марте, на пятом месяце темной, утопавшей в туманах зимы ко всему при­бавилась еще и неуверенность в ценности самой жизни.