Николай Коняев - Марсиане (сборник)

«Позабытый рассказ Андрея Платонова» — было напечатано там.

Да… Есть простая истина… Если записать то, как проходило узнавание, то можно и не доказывать это узнанное. Есть книги, которые вырастают как деревья, и ветра новых времен шумят в их ветвях своими словами.

Ромашов читал знакомый рассказ, и ему казалось, что в его жизни случилось что–то очень важное; казалось, что закончился какой–то большой кусок ее. И было радостно и как–то смутно на душе.

Уже наступили сумерки. На склоне железнодорожной насыпи жгли траву, и злые языки пламени ползли по земле. Издали огонь был похож на желтое окно, но что происходило за этим окном, конечно же, отсюда, с улицы, было не видно, как ни всматривался Ромашов.

Иногда часть огня задерживалась в своем движении, и тогда белесый дым стлался над откосом, прикрывая ушедшее пламя, и оно казалось сквозь него бледно–розовым…

Ушел огонь, вместе с огнем убежали мальчишки, и Ромашов остался перед выжженной насыпью одни.

«Не приедет, — подумал он. — Не приедет…»

Зашумела со стороны города электричка, и медленно проплыли за тонкими топольками желтые окна.

«Если она не приехала и на этой электричке, — подумал Ромашов, — то, значит, и совсем не приедет…»

Электричка задрожала и погасла. В просторной вечерней тишине резко щелкнули опущенные токосниматели.

Кто–то весело засмеялся. Это пассажиры нарядной гурьбой прошли мимо.

— Не приехала…

Прямо над головой Ромашова вспыхнул фонарь и, схватив в свой холодный свет топольки, швырнул их тени на желтую стену вокзала. И тут же холодные ладони захлестнули глаза Ромашова, скрыли в себе завечеревший мир.

— Приехала, — прошептал он, оборачиваясь, — приехала… А я уже думал, что ты не приедешь…

— Я с другой стороны подошла, — сказала Саша и засмеялась. — Пошли!

И потом они шли по песчаному берегу, и ветер с залива хлопал их плащами, и они целовались, закрываясь от этого ветра.

— Вот сосны, — сказала Саша так, словно жаловалась Ромашову. — Под ними никогда не растет трава…

— Сосны… — согласился Ромашов, обнимая ее. — Что ты хочешь от сосен?

А вокруг было уже совсем темно. Высоко над головами почти в неосознаваемой высоте глухо шумели ветви, а еще выше робко прокалывались сквозь тучи редкие звезды…

На разъезде стоял поезд. Желтый свет из окон падал на желтый песок, и песок казался сумрачно–белым.

Саша потрогала рукой поезд.

— Поедем?

Откуда–то с головы поезда подошел, помахивая желтым фонарем, обходчик. Посветил на буксы и, задумчиво дернув себя за ус, проговорил:

— Садитесь скорее. Сейчас отправление махать буду…

Саша повернулась к Ромашову, но он уже был на подножке. Наклонившись, крепко обнял ее и легко поднял над землей, поставил рядом с собой.

Поезд покачнулся и пошел, мягко набирая ход.

— Поехали, — сказала Саша.

Ромашов привлек ее к себе.

— Вот мы и едем… — прошептал он.

— Едем… — прошептала Саша, задевая губами его лицо. — Но скажи мне, почему ты так долго не приходил, не звонил… Почему?

Жара стояла до половины августа. Кругом горели леса, леса были закрыты, и по городу ползли едкие, как гарь, слухи…

К тому же с острым сердечным приступом увезли Ромашова, и Саша осталась в пустой квартире совсем одна.

Вечерами, когда стихала жара и беспощадное солнце уходило за дом, она подолгу стояла на балконе, рассматривая тень дома, лежащую поверх ровно расчерченного газона, поверх проспекта — до голубого флажка троллейбусной остановки…

Она смотрела вниз, и ее печали и горести стихали тогда.

Это был ее дом, и это успокаивало…

Раньше, когда живот еще не был таким большим, Саша любила, перегибаясь через перильца, рассматривать крыльцо дома, людей, выходящих из него. И тогда чуть кружилась голова и сердце замирало, готовое и к чуду, и к полету…

Теперь живот надежно отделял ее от перил, и Саша, вздыхая, шла в комнату и долго бродила там среди магазинных вещей, к которым так и не смогла привыкнуть.

Около девяти часов начинало темнеть, и Саше становилось страшно одной среди жарких сумерек.

Болела голова, и не успокаивала мысль о кооперативе, о том, что уже отдан долг за первый взнос, и о том, как надежно и прочно жить в своем доме.

Уже не успокаивало это.

От страха Саша словно цепенела. Сидела, не двигаясь, на тахте, потом забывалась в липком и жарком воздухе, теряла память.