Николай Коняев - Марсиане (сборник)

Но не спекулянты занимали Ромашова.

Так же постоянно отирались здесь и весьма странные люди. Торговали они больше для приличия, а в основном ходили и приглядывались к чужим книгам. Что–то болезненное было в том, как брали они книги в руки, как перелистывали страницы. Они низко склонялись над ними, словно вязли в них. И, наблюдая за ними, трудно было не задуматься об эпидемиологическом пристрастии к книгам у нас в стране. Бездуховность существования толкает людей в вымышленную жизнь. Они отгораживаются книгами от невзгод и подлостей жизни, и их ли вина, что радости тоже оставались по другую сторону? В сущности, это были потерянные люди. В соседнем кафетерии, прозванном «Сайгоном», они смешивались с алкоголиками и наркоманами, и уже не различить было их: одинаково больные, нездешние лица.

А рядом шумел трамваями проспект, работали магазины, прачечные, институты… Сюда же, в сад, укрытый от проспекта «Академкнигой», звуки не долетали, здесь копошилась своя жизнь. Из рук в руки передавались списки, продавались и покупались книги.

Конечно, Ромашов не понимал всего этого так отчетливо, пока не познакомился с Толей из здешнего сада. Это был очень добрый и очень тихий человек. Он умирал — медленно задыхался от астмы.

Разговор был пустяковым и никакого отношения к саду не имел, пока Толя не заговорил о девушке из букинистического магазина на Восстания.

— Понимаешь, — рассказывал он, — я почти каждый день туда хожу. Знаешь… Она так на Пастернака похожа! Губы ну точь–в–точь, как у него…

Моросил мелкий дождь. Невский проспект переливался огнями, медленные капли стекали по бокам вздыбившихся лошадей над Фонтанкой… Странное состояние охватило тогда Ромашова. Вдруг он увидел этих людей из сада, людей, пропавших в книгах, ушедших из нашей жизни. И то, что они еще бродили по улицам и проспектам, свидетельствовало только о том, как размыты границы бытия и небытия…

Тихий Толя еще говорил что–то про Петербург, читал Ходасевича:

Ромашов уже не слушал его. Странный и жуткий смысл открывался ему. Снова вспомнились слова Кошкина: «Книги губят людей, делают их беззащитными в наше время».

А Толя действительно погибал в книгах. Он и с женой развелся только оттого, что ему казалось, будто она раздает своим приятельницам библиотеку.

— Ну, мне пора, — сказал он, протягивая руку.

И Ромашов еще долго стоял под моросящим дождем обманутой столицы, дожидался трамвая и все думал о своем новом знакомом, вспоминал его грустные глаза и не мог понять, как он пропал или… или это участь всех озябших в этом саду, с проспекта невидимом…

Кошкин приходил к Ромашову посмотреть книги которые приносил тот со склада макулатуры — самого Кошкина, замеченного в воровстве, на этот склад уже давно не пускали.

— Дрянь… — перебирая книги, говорил Кошкин. — Это тоже чепуха. А это ничего, но видишь — разорванная.

— Ничего… — отвечал ему Ромашов. — Сойдет и так…

— Сойдет… — сердито передразнил его Кошкин. — Конечно, сойдет. Наверное, читаешь и сам не знаешь, что читаешь…

— Не все ли равно? — отвечал ему Ромашов.

Он провожал Кошкина до угла переулка и торопился назад. Хотелось остаться одному — снова смотреть на далекий ночной костер и листать позабытую книгу.

Свет на веранде он обычно не тушил, и с проспекта веранда казалась желтым фонариком, запутавшимся среди ветвей уже облетевшей сирени. Книгу без обложки Ромашов никому не показывал и, когда уходил из дома, ревниво прятал ее в своих одеялах.

Так и шли его дни в ту осень. Облетал, становился просторнее парк, и глазам было больно смотреть вдоль аллеи — таким пронзительно–ясным был воздух.

Дворцы уже закрылись для экскурсий, из них вывозили мебель, и прекрасные и пустые, они стояли, завершая аллеи, замыкая пространства воды, воздуха и деревьев…

Ромашов много читал в ту осень о парках и часами мог рассуждать о ландшафтных композициях и о сложностях их размещения во временах года, но как происходит соединение разноликих пространств, он не знал, и великая тайна чудилась ему в парке. И, казалось, стоит постигнуть ее — и сразу все в жизни станет понятным. Ясной и простой станет сама жизнь. И конечно же, так и надо размещать душу в словах, чтобы раз и навсегда и уже навечно… и ни века, ни войны не способны разрушить возникшую красоту.