Пётр Алёшкин - Петр Алешкин. Собрание сочинений. Том 3

Однажды с ней прибежал парнишка. Он что–то рассказывал, шутил, а девочка смеялась. Он уговорил ее пойти к водопаду, и они ушли. Осина что–то грустно шептала им вслед и качала ветвями. Парнишкой тем был я, а девочка была моя соседка Лида.

Вечером мы пришли сюда вновь. Теперь рассказывала Лида.

— Я один раз братика Мишутку в корыто с холодной водой посадила, — говорила она. — Он тогда был совсем маленьким. Жара стояла страшная. Мишутка плачет и плачет. Я из колодца воды натаскала в корыто и его с игрушками туда! Он радуется, сидит, шлепает ладошками по воде. Мать увидела, попробовала воду рукой — и давай лупцевать меня хворостиной. Я обиделась… И прибежала сюда… в первый раз. С тех пор я почти каждый день здесь бываю.

Лида умолкла.

Ночь темная, звездная. Было немного жутковато. Со всех сторон слышались шорохи. Казалось, будто кто–то крадется к нам. Тревожно и тонко трещали кузнечики. От реки неслись сварливые голоса лягушек. Деревня поднималась к горизонту, светилась огнями.

А там, вдали за горизонтом, широко разливалось желтое зарево.

— Тут дядя Санька Туман часто бывает, — сказала Лида. — Я видела. Один раз он при мне был. Я тогда в пшенице спряталась… Он долго стоял здесь! И лицо у него какое–то грустное было и светлое,. светлое!

— Это он лошадь кормил — сказал я. — Трава тут хорошая!

Лида снова замолчала, видно, обиделась на мое замечание.

— Смотри, как здорово! — восхищенно крикнул я. — Видишь, огни по деревне вверх поднимаются, а потом зарево! Словно от огней!

— Это от химзавода, — грустно сказала Лида.

— Я знаю! Там твой старший брат работает… А знаешь, если взобраться на пенек, то можно увидеть трубы завода!

Я вскарабкался на пенек, придерживаясь рукой за ствол молодой осины, который был уже толще моей руки.

— Смотри! — закричал я в восторге. — Лампочки на трубе завода видно! И клуб наш тоже видно!

Я спрыгнул с пенька и полез на осину. При каждом моем рывке вверх осина тревожно вздрагивала. Я взобрался на самую верхушку осины и увидел химзавод, рассыпанный огнями по горизонту.

— Ого! Сколько огней! — кричал я.

— Витя, слазь! Поломаешь! Она еще совсем тонкая! — молила снизу Лида.

— Не бойся! Ее ломать будешь — не сломаешь, — отозвался я. — Я сейчас как на парашюте спущусь!

Я начал раскачиваться на осине.

Мы любили взбираться на ветлы, которые росли на берегу речки, и, ухватившись за верхушку, плавно опускаться в воду. Гибкие ветлы тут же выпрямлялись.

Сейчас я расхрабрился и хотел точно так спуститься с осины на землю к ногам Лиды. Я раскачался, ухватился за верхушку и полетел вниз. Осина согнулась дугой и не выдержала, треснула посередине и разодралась чуть ли не до земли. Девочка вскрикнула.

Я выбрался из–под ветвей осины и виновато уставился на сломанное дерево.

— Что ты наделал!.. Что ты наделал! кричала Лида,

Мне было жалко погубленную осину, было горько и стыдно. Стараясь успокоить плачущую Лиду и как–то оправдаться перед ней, я произнес грубым, но неуверенным голосом:

— И чего ты ревешь!.. Кому она здесь нужна! Все равно бы осенью распахали…

Теперь я живо представляю себе то, как утром дядя Санька увидел сломанную осину, представляю себе так, словно все это происходило у меня на глазах. Я вижу, как дядя Санька пытался поднять осину. Потом понял, что все напрасно. Он постоял, постоял над ней с кепкой в руке и заковылял к телеге, путаясь в траве деревянной ногой. Он тяжело сел. Надел кепку. И вдруг, схватив кнут, резко хлестнул лошадь. Она испуганно рванулась с места и понеслась по дороге. У Волчьей балки дядя Санька повернул и полетел к деревне. К полудню он уже пьяный стоял у школьной изгороди недалеко от магазина. Костыль лежал у его ног.

А Лида в тот вечер после моих грубых слов убежала от меня, заплакав еще горше. Несколько дней она не могла меня видеть. А в школе пересела на другую парту. Вскоре мы помирились. Помирились, конечно, не без помощи ее матери. Но за одну парту со мной она больше не садилась. Тогда я не понимал значения моего поступка для нашей любви и думал, что у нас с Лидой все идет по–прежнему. Но она не могла забыть, и осина все время стояла между нами… До сих пор, сколько не думаю, я не могу понять, почему Лида так глубоко пережила это. Может быть, она жила в вымышленном, как у любимого ею Александра Грина, мире. И ей был нужен молчаливый друг, который был бы с ней рядом, но не мешал мечтать. Этим другом, по–видимому, была для нее осина. И может быть, в тот вечер она хотела открыть мне свой мир…