Андре Асиман - Назови меня своим именем

Мы проговорили о ней до вечера. Мне не нужно было выискивать слова, в основном говорил и задавал вопросы он. Наконец, был заворожен Оливер, а не я.

Скоро они стали друзьями. Она всегда появлялась утром, после того как он возвращался с пробежки или плавания, и вместе они выходили за калитку, осторожно преодолевали спуск по лестнице и направлялись к одному из огромных камней, где сидели и разговаривали почти до самого завтрака. Никогда больше я не видел дружбы более прекрасной и более глубокой. Я ни в коей мере не ревновал к ней, и никто, я уж точно, не решался мешать им или подслушивать. Никогда не забуду, как она протягивала ему руку, едва они отворяли калитку на лестницу, ведущую к скалам. Она редко решалась уходить так далеко, да и то лишь в сопровождении кого-то из старших.

Вспоминая то лето, я не могу четко выстроить последовательность событий. Только несколько ключевых сцен. В остальном все мои воспоминания сводятся к повторяющимся моментам. Утренний ритуал до и после завтрака: Оливер лежит на траве или около бассейна, я сижу за своим столом. Затем мы плаваем или бегаем. Потом он берет велосипед и едет в город встретиться с переводчицей. Обед за большим стоящим в тени столом в другой части сада, или же в доме, всегда один или два гостя для застольной барщины . Послеобеденные часы, сверкающие и напоенные солнцем и тишиной.

Далее прочие сцены: отец, вечно интересующийся, на что я трачу время и почему я всегда один; мать, уговаривающая меня завести новых друзей, если прежние мне уже не интересны, но главное, перестать торчать целыми днями в четырех стенах – книги, книги, книги, одни лишь книги, и еще нотные тетради; оба просят меня больше играть в теннис, чаще ходить на танцы, знакомиться с людьми, понять наконец, почему присутствие других людей в жизни необходимо, что они не инородные элементы, которых нужно сторониться. Совершай безумства, если считаешь необходимым, твердили они мне все время, непрерывно высматривая малейшие свидетельства сердечных ран, которые, в своей неуклюжей, навязчивой, угодливой манере, оба тут же кинулись бы исцелять, как если бы я был солдатом, забредшим в их сад и нуждающимся в немедленной перевязке, чтобы не умереть. Ты всегда можешь поговорить со мной. Я тоже когда-то был в твоем возрасте, говорил отец. Ты думаешь, ты – единственный, кто чувствует и думает так, но поверь, я пережил и испытал все то же самое и не единожды, что-то я так и не смог преодолеть, о другом я так же мало осведомлен, как и ты сейчас, и все же я знаю почти каждый изгиб, каждую развилку, каждый уголок человеческой души.

Другие сцены: послеобеденная тишина, кто-то спит, кто-то работает, некоторые читают, весь мир погружен в полутона. Благословенные часы, когда голоса из внешнего мира просачивались внутрь дома так приглушенно, что я был уверен, что задремал. Потом теннис. Душ и коктейли. Ожидание ужина. Очередные гости. Ужин. Вторая поездка к переводчице. Прогулка в город и возвращение поздним вечером, иногда в одиночестве, иногда с друзьями.

Бывали исключения: ненастный день, когда мы сидели в гостиной, слушая музыку и стук дождя, барабанящего в окна. Свет потух, музыка прекратилась, и нам оставалось лишь смотреть друг на друга. Тетя, без умолку рассказывающая об ужасных годах, проведенных в Сент-Луисе, штат Миссури, название которого она произносила как Сан-Луи . Мать, вдыхающая аромат заваренного Эрл Грея, и на заднем фоне – долетающие из кухни внизу голоса Манфреди и Мафальды, монотонное шушуканье супругов, спорящих о чем-то громким шепотом. Склоненная под дождем фигура нашего садовника в накидке с капюшоном, сражающегося со стихией, не бросившего выдергивать сорняки даже в дождь; мой отец, машущий руками перед окном гостиной, Внутрь, Анкизе, зайди внутрь .

– Он меня пугает, – говорила моя тетя.

– У этого страшилы золотое сердце, – отвечал отец.

И все эти часы несли на себе отпечаток страха, как если бы страх был дурным предзнаменованием или неведомой птицей, случайно попавшей в ловушку нашего городка и своими крыльями отбрасывающей на все живое угольную тень, от которой нельзя отмыться. Я не понимал, чего боюсь и почему меня это так беспокоит, и как могла эта паника иногда перерастать в надежду и даже в самые мрачные моменты доставлять такую радость, невероятную радость, пусть и с затянутой вокруг нее петлей. Глухой стук, с каким билось мое сердце при нечаянной встрече с ним, одновременно ужасал и опьянял меня. Я боялся его появления, боялся, что он не явится, боялся, когда он смотрел на меня, еще больше – когда нет. Эта агония в конце концов вымотала меня, и в знойные послеобеденные часы я переставал бороться с собой и засыпал на диване в гостиной, тем не менее точно зная даже во сне, кто входил и выходил на цыпочках, кто стоял и смотрел на меня и как долго, кто в поисках свежей газеты старался производить как можно меньше шума, но в итоге сдавшись, принимался выуживать программу передач на вечер, уже не заботясь о том, чтобы не разбудить меня.