Андре Асиман - Назови меня своим именем

Страх никуда не исчезал. Он был со мной с момента пробуждения, на миг сменяясь радостью, едва я слышал плеск воды в душе и понимал, что он будет завтракать с нами, но тут же радость сковывало льдом, когда, вместо того, чтобы выпить кофе, он проносился по дому и устраивался работать в саду. К полудню агония, вызванная ожиданием хоть какого-нибудь слова от него, становилась невыносимой. Я знал, что через час или около того меня снова ждет диван. Я чувствовал себя ничтожным, невидимым, раздавленным, неопытным и ненавидел себя за это. Просто скажи что-нибудь, просто коснись меня, Оливер. Задержи на мне взгляд чуть дольше и увидишь слезы в моих глазах. Постучи в мою дверь ночью, чтобы проверить, не оставил ли я ее открытой для тебя. Войди внутрь. В моей кровати всегда есть место.

Больше всего я боялся тех часов, когда подолгу не видел его; бывало, целыми днями и вечерами я не знал, где он. Иногда я замечал его на пьяцетте, разговаривающим с людьми, которых я никогда здесь не встречал. Но это не считалось, потому что на маленькой пьяцетте, где люди собирались в конце дня, он редко обращал на меня внимание, просто кивал головой, скорее даже не мне, а сыну моего отца.

Родители, особенно отец, были чрезвычайно довольны им. Оливер трудился усерднее, чем большинство летних постояльцев. Он помог отцу навести порядок в документах, взял на себя большую часть его иностранной переписки и продвинулся в работе над своей книгой. Чем он занимался в личное время – его дело. Молодость – пташкой, старость – черепашкой, – порой приговаривал отец. В нашем доме Оливер был непогрешим.

Поскольку родители не обращали внимания на его отлучки, я решил, что будет безопаснее тоже не выказывать обеспокоенности. Его длительное отсутствие я «замечал», только когда один из них интересовался, где он. Я изображал удивление. Да, точно, его уже долго нет. Нет, понятия не имею. Я старался при этом не переигрывать, чтобы не звучать фальшиво и не выдать, что меня что-то гложет. Они сразу заметили бы обман. Удивительно, как не замечали до сих пор. Они всегда говорили, что я слишком легко привязываюсь к людям. Этим летом я наконец понял, что они имели в виду под слишком легко привязываюсь. Очевидно, такое случалось раньше и не осталось незамеченным для них, в то время как я, видимо, был еще слишком юн и не отдавал себе в этом отчета. Это служило постоянным поводом для волнений. Они беспокоились обо мне. И их беспокойство было не беспочвенным. Я лишь надеялся, что они не догадаются, насколько далеко дела зашли теперь, куда дальше их обычных волнений. Я знал, что они ничего не подозревали, и это тревожило меня, однако, обратного я также не хотел. Я понимал, что если больше не являюсь открытой книгой для них и могу утаить некую часть своей жизни, значит я, наконец, оградил себя от них, от него. Но какой ценой? И нужна ли мне эта ограда?

Поговорить было не с кем. Кому я мог рассказать? Мафальде? Она уйдет от нас. Своей тете? Она, скорее всего, разболтает. Марции, Кьяре, друзьям? Они бросят меня в ту же секунду. Своим кузенам, когда они приедут? Нет. Отец придерживался наиболее свободных взглядов, но это? Кому еще? Написать одному из моих учителей? Обратиться к врачу? К психологу? Рассказать Оливеру?

Рассказать Оливеру. Больше некому, так что, боюсь, Оливер, это будешь ты…

Как-то днем, оставшись в доме в полном одиночестве, я вошел в его комнату. Я открыл шкаф и, поскольку в отсутствие летних гостей это была моя комната, сделал вид, что ищу какую-то забытую вещь в одном из нижних ящиков. Я собирался порыться в его бумагах, но едва открыв шкаф, я увидел другое. Красные купальные плавки, в которых он был этим утром, висели на крючке. Он не плавал в них, поэтому они висели здесь, а не сушились на балконе. Я взял их, хотя до этого никогда не копался в чужих личных вещах. Я поднес их к лицу, потом уткнулся в них, пытаясь зарыться, потеряться в их складках. Вот как он пахнет, когда его тело не намазано лосьоном для загара, вот как он пахнет, вот как он пахнет, повторял я про себя, вглядываясь в его плавки, пытаясь отыскать что-то более личное, чем запах, целуя каждый их сантиметр, почти желая найти волос, что угодно, слизнуть, засунуть плавки целиком в рот и, если бы я только мог, украсть их, хранить вечно, не позволяя Мафальде их выстирать, доставать их в зимние месяцы, вдыхать запах, мысленно воскрешая его таким же обнаженным, каким он был со мной в этот самый момент. Повинуясь импульсу, я снял свои купальные плавки и стал надевать его. Я знал, чего хочу, и хотел этого с тем опьяняющим восторгом, который заставляет людей рисковать так, как они не осмелились бы даже под влиянием большой дозы алкоголя. Я хотел кончить в его плавки, чтобы он нашел мои следы. Вдруг мной завладела еще более безумная мысль. Я откинул покрывало на его кровати, снял плавки и обнаженным влез меж простыней. Пусть он найдет меня, и все решится, так или иначе. Тело вспомнило ощущение этой кровати. Моей кровати. Но его запах окружал меня, благотворный и всепрощающий, как незнакомый запах, внезапно окутавший меня целиком, когда во время Йом-Киппура один старик, оказавшийся рядом со мной в синагоге, покрыл мне голову талитом, и я растворился, слился с народом, рассеянным по миру, объединяющимся время от времени, когда два человеческих существа оказываются под одним куском материи. Я положил подушку поверх себя, покрыл ее поцелуями и, обхватив ногами, поведал ей то, что не осмеливался рассказать никому. Рассказал, чего я хочу. Это заняло меньше минуты.