Андрей Бинев - Тихий солдат

– Какое! Сестра позвонила на почту… Я ж в столице работаю, на заводе…, а живем в пригороде, у железки… Ну, как вы почти что! Я сразу собрался, отпуск взял и вот нарисовался!

Он широко развел руками, будто показывал себя. Фибровый чемоданчик, стукнув бутылкой водки в своем нехитром нутре, легко покачивался в правой руке. Клавдия весело рассмеялась.

– А ничего! Статный мужчина! Хоть куда! У меня и муж такой же – крупный…и тоже балагур! Хоть и из липецких, не из наших.

– А липецкие хуже?

Клавдия вновь махнула рукой и вдруг подмигнула, кокетливо, с лукавой искоркой в глазах:

– Да чо это я! Глупости какие говорю! Мой услышит, сердиться станет. Поезжай, скажет, в свою Тамбовщину, коли Липецк не мил. А мне мил! Хороший город, чистый! Вы не глядите, Пал Иваныч, что здесь грязища…, оно ведь дело временное…, стройка…пока что. А нам вот квартиру дали, отдельную, целых две комнаты, кухонька…, уж больно маленькая только. Даже уборная имеется, вода, свет! Не свой дом, конечно, как было…, двора нет, тесно, живность негде держать опять же…, но и так сойдет… Ведь верно?

– А Куприян-то где, с вами? – прервал Павел Клавдию.

– С нами, с нами! Он только из дома не выходит…, из старого-то выходил еще, хромал, а из этого не может, грязно тут… Свалится и утопнет. У него ж одна нога осталась, а второй от колена нет, и на левой руке трех пальцев, …как и не было, …под кулак прямо срезало. Еще и голова болит! Лечился, лечился… По больницам всё…, – тут она перешла почти на шепот, косясь наверх, на окна, – В психушке даже лежал! Но доктор говорит, нормальный он, нервный только уж больно! А кто после войны-то не нервный!

Она внезапно остановилась и всплеснула руками:

– Да вы идите, идите наверх…, квартира три, там номерочек имеется, и звонок даже … Вот Куприян-то обрадуется! А моего Василия дома нет… Он ведь у меня на железной дороге работает, в ремонтном. Только к ночи придет. И сразу спать… Устает больно! А я сама на смену, в универмаг… К пяти буду, продуктов принесу и это…, посидим, как люди! А то ведь ждал Куприян-то! Сомневался…

Клавдия, ловко перепрыгивая через лужи, устремилась в сторону вокзала, откуда долетали короткие паровозные свистки и даже, время от времени, неясные, лающие распоряжения диспетчера по путейскому громкоговорителю.

Павел стал быстро подниматься на второй этаж. Он остановился перед дверью и вдруг в смущении замер.

Вот уж не ожидал он увидеть того, кого похоронил в своем сознании много лет назад. Живым для него оставался только его последний приказ, и он, Павел, привык сверяться в душе только с ним, а не с убитым Куприяновым. А когда ударил в висок того, кто предал их всех, то и приказ сам-по-себе умер, словно отомщенная душа Куприянова успокоилась, наконец.

Пока ехал в поезде, думал об этом, стараясь свыкнуться с мыслью, что на войне всякое случается, но каждый раз упрямо возвращался в памяти к тем последним мгновениям, когда видел Куприянова живым, истекающим кровью на полу. Разве можно было там выжить ослабленному, израненному человеку? Разве бы его пощадили? Но вот ведь выжил! Сначала Павел решил, что это все же другой какой-то Куприянов, но как этот, другой, стал бы слать телеграммы в Лыкино, да еще целых три? А теперь внизу у подъезда он узнал его сестру, да и она узнала его. Значит, сейчас за дверью – он. Без ноги, без пальцев на руке, с больной головой! Совсем, наверное, уже не такой, как раньше, но все равно это он: младший лейтенант Куприян Аркадьевич Куприянов.

Павел встряхнул головой и решительно выжал электрический звонок.

К двери кто-то торопливо шел, постукивая чем-то тяжелым о пол и громко, с хрипом, дыша.

– Забыла чего, Клав? – услышал Тарасов в тот же момент, когда дверь рывком распахнулась.

Перед Павлом в слабом блике света из боковой двери коридора стоял худой старик, опиравшийся одной рукой о струганный, некрашеный костыль с резиновой «пяткой», а другой – придерживавший дверь. Старика перекосило от того, что костыль был для него слишком высок – одно плечо было заметно выше другого, будто устремленная кверху скалистая вершинка. Голова привычно клонилась к этому плечу. Волосы его были редкие, насквозь седые, лицо, изрытое сотнями морщинок, перепутанных друг с другом – сухим и серым. На кончике носа висели очки в тяжелой темно-коричневой оправе. Глаза от этого делались большими, беспомощными, будто незрячими, как у совы днем. Цвета они не имели – светло серые или даже почти белые. Лоб над очками был рассечен от левой брови к центру глубоким ровным шрамом, углубляющимся в череп на добрых полсантиметра.