Андрей Бинев - Тихий солдат

– Адрес, адрес его есть? – закричал в трубку Павел, чувствуя что его вдруг оставляют силы.

Ноги сделались ватными, а в голове звенело, будто кружились шмели.

– Ты чего, Паша! Я ж не глухая!

– Заканчивайте, – металлически скрипнул голос телефонистки из телефонной станции в Прудовой Головне, – Нечего ругаться и орать тут! Две минуты уж!

– Подождите, девушка! Родная! Мы не ругаемся… Это ж командир мой! Куприян! – взмолился Павел, – Я думал погиб он! А он, выходит, жив!

– Жив, жив! – запричитала сестра, – Адресок есть… Вот. В Липецке он…

Она дважды произнесла название улицы, номер дома, квартиры, в третий раз не получилось – неумолимая телефонистка выдернула гибкий шнур из металлического гнезда.

Павел вышел из переговорной бледный.

Значит, Куприян выжил! Выжил!

Он уже вечером засобирался в Липецк.

– Поеду, Катя! К Куприяну поеду… Найду его! Может, в самом деле он! – говорил он, бросая в маленький фибровый чемоданчик какие-то вещички.

– А работа! А цех! – округляла Катя глаза.

– Завтра мне на смену, в первую. Прямо с вещами и поеду. Напишу заявление…, так, мол, и так…, по семейным обстоятельствам. Дадут! В крайнем случае, Петр Петрович поможет. Он теперь у нас в месткоме большой человек! Поможет… Никуда не денется! Тоже фронтовик же…, офицер.

Все так и вышло. Начальник цеха Виктор Деркачев, сначала был неумолим. Он был молод, очень строг и важен. Здесь давно заметили, что на любую просьбу, он всегда отвечает категорическим отказом – о чем бы ни просили. Видимо, полагал, что людей только так можно держать в узде. Как-то раз в него швырнул тяжелой болванкой рабочий, пьющий и крайне скандальный человек. Попал лишь углом в плечо. Деркачев раздул из этого громкое дело, состоялся суд, рабочего отправили в тюрьму на три года за покушение на представителя заводской администрации «при исполнении им служебных обязанностей». С тех пор Деркачев постоянно угрожал всякому, что может найти управу на любого смутьяна, хулигана и лентяя. Он даже не стал выслушивать Павла до конца.

– Вот неделю оттрубишь…, тогда и подумаем…, денька два, может, и дам. А так, кто будет работать, Тарасов? Пушкин?

– Пушкин у печи не стоял! – мрачно ответил Павел, – И на фронте не был. У него командира не убивали…

– Его самого убили, – с усмешкой парировал Деркачев.

Павел разыскал Пустовалова и заявил ему:

– Не отпустите, уеду самочинно.

– Дезертируешь, значит? – Петр Петрович важно нахмурился.

– Это как знаешь… А я уеду. Хоть увольняйте! У меня там товарищ…, друг там…Куприян… Живой!

– Да ладно тебе! – Пустовалов взял трубку (он теперь постоянно сидел за длинным столом в большом кабинете, на стене был растянут красный флаг и прибит белый волевой профиль Ленина), – Деркачев! Ты почему фронтовиков не уважаешь? А вот так! Я тебя на собрании за шкирку выну и встряхну так, что зенки повываливаются! Сам становись заместо него! Давно ли с метлой по цеху ходил? Ишь, инженер какой образовался! Им и образование подавай, и должности! Не успел молоко с губ обтереть, уже начальник цеха! А туда же! Ты мне не грози! Я тебе сам пригрозить могу! Взял себе манеру, чуть что, следователю позвоню! Молодой еще! Ты следователя-то настоящего не видел! Да, да! А мы повидали…, слыхал о «культе личности»? То-то же! Мы тебе твой персональный культ развивать не дадим! Заруби себе… Коллектив за! Отпустишь Тарасова, как миленький! На пяток дней! Именно! До выходных. Ничего, отработает! А то мы тебя можем опять к метле приставить, не взирая, так сказать… Ты это имей в виду! Жалуйся! Хоть в ЦК звони!

Он с победной усмешкой бросил трубку и, глядя в глаза Павлу, испуганному таким резким разговором, самоуверенно произнес:

– Понял, как с ними надо? А то на шею сядут. Мы за кого с тобой…и с твоим Куприяном кровь проливали? За него! Вот пускай теперь отрабатывает.

– Так он не возражал… Говорил, только попозже…

– Попозже? Ха! Попозже! Видал? А если за это время помрет твой Куприян? Сам же говоришь…, инвалид, три телеграммы за полгода! Нас, брат, теперь беречь надо!

Поздней ночью с Курского же вокзала Павел уехал поездом в Липецк. Ехал двенадцать с половиной часов, на пассажирском. Поезд прополз мимо дома, в котором он жил, правда, в кромешной тьме не увидел его. Потом была Тула, узловая и пассажирская, потом Ефремов, Елец и, наконец, Липецк. А между этими вокзалами десяток других, неприметных, безымянных, глухих стоянок, отмеченных паровозным дымом, паром, резкими толчками вагонов и звонкими сцепками между ними, чьими-то криками, свистками, бормотанием и прочими околодорожными звуками. Павел не спал ни минуты. Он лежал на боковой полке, вслушиваясь в дружный вагонный храп, морщась от несвежих запахов, исходивших от утомленных пассажиров, и бесконечно вспоминал тот последний день, когда безымянный человек с родинкой на виске привел их отряд на смерть, по-существу, на расстрел. Он видел глаза Куприяна, лежавшего на полу, в крови, слышал его шепот, его последний страшный приказ. Как он выжил? Кто помог ему? Ведь те в плен не брали. У них, у самих, жизнь была хуже собачьей. И немцы – враги уже, и наши не пощадят. Какие там пленные! Ноги бы унести! Одно слово – бендеровцы!