Андрей Бинев - Тихий солдат

Подкопаев рассказывал это мрачно, с педантичной точностью описывая события, свидетелем которых он никак быть не мог, так как находился в это время на Ленинградском фронте. Видимо, упрямо копался в этом после войны, искал свидетелей и даже тот артиллерийский расчет, который и накрыл огнем его семью. Инвалидность свою он получил в декабре сорок четвертого из-за ампутации левой стопы – подорвался на противопехотной мине. Ходил сильно хромая, и постоянно жаловался на плохой протез. К конструкторам имел серьезные претензии, а к артиллеристам – ни малейших.

– Война! – вздыхал он, сероглазый, горбоносый, костлявый, высушенный военными и послевоенными тяготами жизни, – Не они, так другие бы! Жертв не миновать. А вот протезы делать не умеем! Ну, что мешает?

Маша кивала и обещала подыскать ему другой протез.

Начальство смотрело на Подкопаева как смотрит опытный хозяин на старого, заслуженного коня, от которого проку теперь мало, а «на колбасу» не пустишь из соображений гуманности и, прежде всего, благодарности за прошлые заслуги.

К Павлу Подкопаев отнесся с симпатией почти сразу. Сначала, щурясь, задал ему несколько вопросов, где и с кем воевал, кто был командующим, кто командовал полком, где стояли, куда шли, был ли ранен, в каком госпитале лечился, и, удовлетворившись даже немногословными ответами Павла, предложил отметить знакомство «как положено», по-фронтовому. На его языке это означало – выпить, да столько, чтобы оба отвалились от стола в полнейшем забытьи.

Пить Павел с ним не любил, потому что вообще относился к этому занятию с брезгливостью. Он и раньше не верил в искренность любого пьяницы, не верил в то, что пьянство способно освободить нервы от напряжения, не верил и в то, что на пьяницу можно когда-нибудь положиться. Подкопаеву, за время их короткого знакомства, он прощал пьянство лишь потому, что тот прошел фронт честно, с тяжелым, невосполнимым ранением, и в последнюю очередь за то, что тот остался один после нелепой гибели семьи. И все же морщился, косился на Владимира Арсеньевича крайне недовольно, а Машу просил с ним поменьше «водиться» и вообще держать себя от него как можно дальше и, главное, сухо.

Был как-то раз случай не очень приятный в их общении. Павел неожиданно пришел к Маше после работы, хотя в этот день должен был ехать вечером на дальний, подмосковный склад за новой шинелью (и Маша об этом знала). Он застал на кухне Владимира Арсеньевича в синих мятых трусах, в несвежей голубой майке, в рваном тапочке на одну ногу и в тяжелом грязном ботинке с серым носком на оголенный потертый протез. Маша, услышав, как Павел отпирает своим ключом входную дверь, заполошенно выскочила из кухни в коридор, в распахнутом халатике, из-под которого бесстыже отсвечивала розовая комбинация, волосы на голове были спутаны, лицо раскраснелось, а помада съехала на щеку. В воздухе тяжело висел сивушный дух напополам с папиросным дымом.

Увидев Павла, Маша вспыхнула еще ярче, запахнула халатик и виновато шмыгнула в свою комнату. Из кухни суетливо выглянул Подкопаев с истлевающей папиросиной в искривленных тонких губах. Он слишком поспешно пробормотал, что страшно обрадовался неожиданному приходу Павла и что прямо как-будто ждал его: вот, мол, и два стакана на столе, и закусочка в виде квашеной капусты, и бутылка почти полная.

От нее и несло сивухой.

Павел ничего не ответил, решительно вошел в комнату следом за Машей и шумно потянул носом. Маша отвернулась и уставилась в окно, за которым кроме скучной серой стены соседнего дома, ничего разглядеть было нельзя.

– Вот, значит, как! – сквозь зубы процедил Павел.

– Пашенька! Да он надоел…, – торопливо оправдывалась Маша, – Выпьем, да выпьем! Мне жалко его стало! Инвалид же! Одинокий! Ну, чего, думаю, не выпить…! Тебя нет…, за шинелькой поехал… А что это ты без нее? Не дали, что ли?

Она неумело изобразила участие в его делах, пустую обеспокоенность по пустому же поводу, и на Павла впервые повеяло от нее нетрезвой ложью, неискренностью, тянущей за собой черт знает какие последствия. Он молча вышел из комнаты, в два шага преодолел расстояние до кухни и, обхватив подмышки тихо сидящего на табурете Подкопаева, больно встряхнул его. Тот попытался сопротивляться, зло запыхтел, расставил острые локти и даже неловко размахнулся кулаком. Но Павел еще крепче сжал его и так замер с ним навесу. Потом медленно, как будто даже демонстративно бережно, опустил обратно на табурет и, сжав побелевшие губы в тонкую струну, быстро вышел из квартиры.