Андрей Бинев - Тихий солдат

Сзади подавлено сопел Аслан. Он, как и Павел, поначалу не смел даже рта раскрыть. Все это было, вроде бы, похоже на пустой солдатский треп, но Тарасов помнил о загадочной смерти Ватутина, стоившей ему лично, Павлу Тарасову, очень дорого, а другим двадцати – даже жизни. Сердце бешено колотилось в груди. В этот момент проезжали тот злополучный перекресток, все трое обернулись, пытаясь через забрызганное коричневой грязью стекло разглядеть хоть что-нибудь.

Первым очнулся Каюмов. Он вдруг выхватил откуда-то короткий нож и хищное лезвие мгновенно подлетело к горлу Крепова:

– Я тебя сейчас зарежу, проклятый! Что ты болтаешь! Ты кого тут своим грязным языком пачкаешь, как последний глупый баран!

Машину резко понесло в сторону от разбитой дорожной колеи, колеса дробно застучали по краю дороги. Крепов успел нажать ногой тормоз и замер, выгнувшись назад на сидении, с лезвием у тонкой белой шеи. Он вновь залился алой краской.

– Э! Э! Асланчик! Так я ж там не был! Механик рассказывал! Я ему тоже как двину по шее – ты, говорю, гад, вражина! Чего мелешь такое! Чтобы наш героический танкист нашего героического командующего из собственной танковой орудии…насмерть! Быть того не может!

– Сволочь! – хрипел Каюмов, не убирая ножа, – А расстрелять боевого лейтенанта можно? За то, что он машину задел! Машина…она и есть машина! Глупое железо! У него же мать дома! Отец! Сестра, брат, наверное! Мы же не немцы! Мы же свои! Что мы, звери? И звери так не могут! Ты что тут болтаешь! Это же сам Черняховский! Джигит! Большой джигит! Как он мог такое приказать!

Он вдруг откинулся назад, швырнул нож на пол и громко, отчаянно всхлипнул. Павел, ошеломленно наблюдавший за этой сценой, посмотрел сначала на алого, перепуганного Крепова, потом на Каюмова, неожиданно размякшего, сотрясаемого горловыми спазмами.

Павел протянул назад руку и крепко сжал сильное, круглое, в напряженных мышцах плечо Аслана. Каюмов затих и медленно поднял с пола нож, лезвие с лязгом вошло обратно в ножны, где-то у него за спиной. Тарасов покосился на испуганного до смерти Крепова:

– Всё! Поехали. Заводи свою машину.

Крепов порывисто выдохнул, дрожащей рукой повернул какой-то рычажок на панели, машина вздрогнула, зарычала и рывками сдала назад. Потом вывернула на шоссе с развороченной танковыми гусеницами кривой колеей и натужно потянула к городу. Ехали несколько минут молча.

– Максим…Крепов…, – тихо сказал Павел, глядя вперед на летающие по стеклу дворники, включившиеся в тот момент, когда машина чуть не слетела с дороги, – Ты, парень, эту пакость никому больше не рассказывай… Вранье это! А механик твой – враг и сволочь! Не мог генерал армии Черняховский расстрелять за такую глупость своего собственного офицера, хоть и пьяный был тот танкист… И капитан не стал бы палить из пушки по своим! Не мог…, потому что…ну, никак не мог! Немцы его убили. Это ведь все знают! И я верю…, верю! Никому, никогда этого больше не рассказывай… Слышишь!

Крепов молча кивнул раз, потом еще раз. Вскоре показался старый серый замок со сбитыми и дырявыми башенками, в котором разместился медсанбат. На обратной дороге тоже молчали. Даже странно было, что Максим Крепов не раскрыл и рта.

Сверху вдруг сорвался мокрый снег и закружил, завьюжил… Свинцовое небо низко опустилось на землю.

История с расстрелянным лейтенантом и нелепой смертью командующего имела печальное продолжение. Тарасов слышал потом о ней от разных людей. Чаще всего врали. Капитана того ни к какой сосне не ставили, как утверждал Крепов, не довели до нее.

Он, очень быстро придя в себя и поняв, наконец, что натворил, решил бежать. Единственное, что пришло в голову – ехать в сторону Берлина, прибиться к какой-нибудь части, наврать что-нибудь и закончить войну там. Его, мол, не станут искать во всей этой неразберихе, а потом война спишет всё подчистую. Ему даже не пришло в воспаленную голову, что здесь его сразу причислят к дезертирам и рано или поздно все равно поймают.

Он бросился к ближайшей железнодорожной станции, через которую на Запад шли военные эшелоны, один за другим. Очень скоро нашел место у разбитого окна в старом дачном вагоне, заполненным шумными офицерами, пьянствовавшими уже второй день подряд в предчувствии скорой победы и в нетерпеливом ожидании последних боев. Эшелон был составлен из двух таких холодных, полуразбитых вагонов, с вылетевшими почти всеми стеклами, с окнами, забитыми щитами, и двух десятков теплушек, в которых ехала неполная пехотная дивизия, срочно передислоцируемая в сторону Берлина. Капитана даже не спросили, кто он и что тут вообще делает танкист.