Олег Ермаков - Голубиная книга анархиста

— Я учился у вас, — ответил он с легкой улыбкой и погладил усы и жестом предложил чаевничать, сам налил в мою пиалу чая.

Я взял лепешку, оторвал кусок… И он снова улыбнулся и спросил:

— А где учились вы есть наши лепешки?

Хм, неужели я сделал это каким-то особенным образом?.. Я хотел возразить, что это дело легкое, но, взглянув в его глаза, передумал и ответил, что там и учился, на его родине. Мы прихлебнули зеленый чай, не сводя глаз друг с друга.

— Ты был офицер? — спросил Заки Жамал.

Я кивнул. Подумав, добавил, что был военным врачом. И спросил, кем был он. Заки Жамал ответил, что инженером ирригационных систем в Газни. «Сарде», — слышал я о нем? Я ответил, что даже рыбачил там. Правда, рыбалка была варварская. Мы бросали гранаты в изумрудные воды этого озера-водохранилища среди сопок и скал, и рыбины всплывали вверх брюхом, а солдаты плавали за ней, собирая в завязанные снизу штаны. Об этом я умолчал. Заки Жамал сказал, что в шестидесятые годы там работали ирригаторы из Узбекистана, вместе с афганцами они соорудили гидроузел с водохранилищем емкостью сто шестьдесят пять миллионов кубометров, а также систему ирригационных и дренажных каналов. Но с началом войны система пришла в упадок. И Заки Жамал пошел воевать с мятежниками. Ну а потом они повесили Наджибуллу в Кабуле и заняли все посты. Ему пришлось эмигрировать. Так он оказался здесь… А я? Тоже эмигрант?

Я ответил, что нет, турист. Он спрашивал, где я живу, чем занимаюсь, где именно служил. Мы осушили чайничек, и бача по щелчку пальцев тут же притащил новый. Заки Жамал закурил. Тогда и я достал трубочку.

— Сейчас над кишлаками утром такой вьется дымок… — пробормотал он, следя за моей трубочкой. — Дехкане сушат виноград… Э-э, уже насушили, да-а… Сейчас хворост собирают к зиме… В Газни растягивают на берегу шкуры… Там жил великий Санайи. Не бывал у его гробницы? Он говорил: «Если ты жаждешь жемчуга, то должен оставить пустыню и странствовать у моря, и даже если ты никогда не найдешь мерцающую жемчужину, по крайней мере ты достигнешь воды». А я хотел затопить пустыню, чтобы она цвела и кормила людей. Здесь море близко, я видел его… Но что толку. Мне не нужна эта вода, не нужен этот жемчуг, понимаешь, товарищ?

И я смотрел на него с удивлением. Я видел его родину сверху. Она похожа на лягушку, с которой злые мальчишки содрали кожу, и она корчится под палящим солнцем. Я помнил пыльные бури, одуряющий зной уже с утра. И там не утихает война. И никогда не утихнет.

Но вот Заки Жамал возводит на меня глаза, полные тоски… Я смутился, по правде сказать. Чего ему не хватает? И я прямо спросил его об этом.

— Разве здесь плохо?

— Да, говорят, для умного всюду родина. Но… сколько осла ни бей, конь из него не выйдет, — ответил Заки Жамал с печальной улыбкой. — Мне снятся минареты Газни. И цитадель старого города. Кто там только не бывал. Чингисхан, Будда…

— Будда?

— Да, там есть развалины буддистского монастыря. При Махмуде Газневи у нас жили Авиценна, Бируни, Фирдоуси…

— Тот самый, что написал «Шахнамэ»?

— Да. Он писал ее сорок лет. А Махмуд Газневи заплатил ему за великий труд мало… сумму, которой едва хватило, чтобы дать… отдать… возместить банщику, что поэт и… поступил. Так и поступил.

Мы еще долго сидели и говорили, потом собрались уходить. Я хотел расплатиться, но Заки Жамал приказал баче не прикасаться к моим деньгам, и это меня на миг взбесило. В чем дело?!

Да ни в чем, обычная афганская вежливость.

— Ты мой гость, — сказал Заки Жамал. — Хотя я тоже здесь гость, — добавил он, качая головой и нахлобучивая все-таки паколь, а вокруг шеи заматывая не шарф, а настоящую афганскую накидку.

Денег баче он не дал, но велел тому записать долг. Мальчишка ловко это сделал, черкнув в блокнотик, выхваченный из-за пазухи.

Мы вышли на площадку перед Сакре Кёр. Вниз уходили ступенями террасы, заполненные туристами всех возрастов и национальностей. Это были новые висячие сады Вавилона. Отовсюду доносилась разноязыкая речь. Только русской пока не было слышно. А внизу и вдали горел огнями Париж. Над ним проступали звезды. Справа от Эйфелевой башни висел Ковш. Видны были пульсирующие огоньки взлетающих самолетов. Этот город казался беспредельным. Я покосился на Заки Жамала. Он курил, зажав сигарету у основания пальцев, как обычно и курят афганцы. И в его глазах дрожали далекие огни… Но это были какие-то другие огни, огни иных пространств, огни пустыни.

Мы начали спускаться по ступеням этой новой Вавилонской башни, и на одной из террас наконец раздалась и русская речь. И это была музыка. Ее исполнял на баяне пожилой мужчина в зимней меховой шапке. У него был толстый нос, тяжелый подбородок, на носу темные очки. Мы с Заки Жамалем остановились, слушая.