Олег Ермаков - Голубиная книга анархиста

Интересно, сто лет проживешь в Питере или Москве, а никого из них, актеров, так и не встретишь, но вот приезжаешь за тридевять земель и видишь их.

Я рассказал Калерии Степановне об этом случае, и она пришла в восторг. Она очень любила Янковского. Перечисляла фильмы с его участием. А мне почему-то было как-то неуютно после этой встречи. Не знаю, в чем дело.

О Виттории я снова думал. Она мне даже снилась… как-то неясно, но волнующе. И я собирался опять взять такси, купить цветов… Теперь-то я знал, как туда добраться. Приехать надо поздно вечером, чтобы Виттория была не на плэнере или где-то там еще.

Да, теперь она не могла просто так исчезнуть из моей жизни.

Наташа?.. Я… продожал любить ее. Но сейчас… Это было похоже на купание в реке или в озере с родниками на дне. В тепловатой воде вдруг попадаешь в резкие освежающие возбуждающие слои родниковой воды… Виттория и представлялась мне таким родничком. Я не мог забыть ее смуглых гибких рук, синевы глаз. Странно, конечно, раньше я думал, что можно любить лишь одну женщину. И вот любил Витторию и Наташу. Но Виттория дразнила меня сильнее. Евреи неспроста говорили о познании женщины. Это похоже на познание мира, так ведь? И мир под именем Виттория манил меня.

В один из дней я поднялся на Монмартр. Это такая гигантская гора, с которой виден весь Париж. Там кафе, магазинчики, венчает ее внушительная церковь Сакре Кер, что означает Сокровенное Сердце. Я побывал на службе в этом сердце. Священники ходили в белых одеяниях, один был бритоголовый черный. А регентша в белом одеянии и черном платке пела высоко и ангельски и дирижировала пением собравшихся. Потом священник за столом готовил жертву и пил из золотой чаши. Снова невольно я сравнивал. Служба в нашем храме, конечно, другая. И дело не в языке. Что православную службу не понимаешь, что католическую. Но православная — теплее, как-то сердечнее.

После службы я пошел побродить вокруг и внезапно наткнулся на забегаловку с зеленой вывеской и вязью арабских букв. Я приблизился и увидел внутри людей, одних мужчин. На некоторых из них были паколи — это такие шерстяные береты с отворотами, ставшие символом афганского сопротивления. Вообще мне не так часто попадались там люди в таких шапках, афганцы предпочитают фески и чалму. Но я уже чуял: чайхана — афганская. И, помедлив, вошел.

— Ой, дядечка, — сказала Валя, — ты не можешь обождать чуток… мне надо сбегать?

— Хых! — просмеялся Вася.

— Да и я перекурю, — отозвался Митрий Алексеевич. — И пора уже ужинать.

После ужина Митрий Алексеевич снова выходил курить свою трубочку. А потом продолжил рассказ. Наверное, он никому всего этого не рассказывал по различным причинам. Возможно, не находил таких слушателей, как Вася с Валей.

В чайхане сразу смолкли все разговоры и взоры мужчин устремились на меня. Только продолжала звучать индийская музыка. Я прошел к свободному столику, оглянулся в поисках вешалки и, не увидев ее, сел в плаще, расстегнув его и не снимая кепи. Разговоры возобновились. Посетители пили чай. Двое курили кальян. Обслуживал всех бача, смуглый подросток в шароварах, жилетке поверх голубой длиннополой рубашки, и с феской на стриженой голове. Ко мне он не подходил. Я ждал, озираясь, и наконец окликнул его:

— Эй, бача!

В чайхане снова стало тихо. Все смотрели на меня. И тут из-за одного столика встал высокий мужчина в европейской одежде, простоволосый, с длинным лицом, тонкими усиками, длинным носом. Он приблизился к моему столику.

— Товарищ? — внезапно спросил он по-русски.

Я глядел на него.

— Шурави? — снова спросил он.

Так нас звали там, за Речкой, за Амударьей.

— Да, — ответил я с некоторым опозданием.

Тонкие черты лица живо двинулись, озаряясь улыбкой белоснежных зубов.

— Товарищ, — повторил он с необыкновенной теплотой.

И без лишних разговоров сел. Тут же окликнул подростка. И через мгновение — ну, через минуты две-три — на столике появился пышущий жаром металлический чайничек в узорах, темно-голубые пиалушки с белыми цветами, тарелка с какими-то сладостями, персики, виноград, горячие лепешки.

Мужчина протянул мне смуглую руку с ухоженными ногтями.

— Заки Жамал.

Я назвал себя.

— И что тебя… вас сюда завело? — спросил он.

Я ответил, что стало любопытно… Он остро глянул. Наши взгляды встретились. Посторонний наблюдатель точно увидел бы искру, пыхнувшую посреди столика.

— Вы хорошо говорите по-русски, — заметил я.