Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Чтобы не казаться таким бессердечным, Душан еще издали побежал к матери и, обнимая, сел между ней и Амоном. И оба они, мать и Амон, как–то выжидающе смотрели на него, словно знали что–то такое, что он мог утаить.

— Тебе здесь хорошо? — Хлопала его по плечу мать, желая вывести из сонного состояния, в которое впал Душан, едва сел и коснулся ее телом. — Привык?

— Тебя кто обижает? — спросил строго Амон, ему не сиделось, он встал, желая найти обидчиков брата и ответить им по достоинству. — Смотри, наш род Темурий еще никогда ни перед кем не трусил!

— Нет, — сказал Душан матери тихо, — никто не обижает… — И внимательно посмотрел на измученное, серое лицо матери, проникаясь уже заранее неприязнью к незнакомому Наби–заде. — А как отец? Пишет?

— Ты почему спрашиваешь? — удивилась мать. — Снился отец? — И в суете и спешке вынула мешочек: — Вот сшила тебе. Положим все вкусное. Ты с товарищами делись.. Пай–Хамбаров — здесь? Хотела с ним переговорить…

— Я его видел… с утра, — ответил Душан, удивившись тому, как фамильярно, без тени учтивости назвала его воспитателя мать — не «дядя Пай–Хамбаров», не «Амин Турдыевич» — на европейский лад… хотя в его присутствии смущалась, заискивала.

Воспитатели тоже, один за другим, подходили к навесу, чтобы говорить с родителями. Слышно было, как они хвалят учащихся, должно быть утаивая все дурное для разговора с глазу на глаз.

— Поищем твоего воспитателя, — сказала мать, и они пошли теми же дворами и коридорами, как и в первый день, а в спортивном поле увидели Амона, играющего с учащимися в футбол. Были они все черные от пыли, которая стояла над ними, как тень.

— Амону здесь нравится, — сказал Душан, но голосом твердым и равнодушным, каким он умел подавить в себе обиду и волнение.

— Да, со всеми уже на «ты», — ответила мать. — Совсем не как мой младший. — Потом заволновавшись, словно выболтала тайну: — Но это только кажется, поверь, я ведь знаю как мать. В нем нет терпения и живучести, он здесь расползся бы, стал хулиганить… Потеряли бы мы его. А ты наоборот, соберешься…

Мать давно не говорила с ним так серьезно, убеждая, а ведь все для того, чтобы убедить его в чем–то неверном. Значит, серьезное всегда скрывает неискренность, а легкомысленная болтовня, как болтовня Пай–Хамбарова с тетушкой Бибисарой, убеждает правдивостью? А может, все не так? Что–то отодвинуло от матери сына за то время, пока они не виделись, и Душан показался матери изменившимся, повзрослевшим.

— Иди пока к Амону, а я поищу Пай–Хамбарова, — сказала мать, словно ради него и ехала сюда.

Едва Амон веселый, легко подружившийся с незнакомыми мальчиками, увидел фигуру брата, одиноко стоящего на краю поля, как вдруг проникся он его настроением, будто прочувствовал он все, что пережил здесь Душан. Амон побежал к брату, желая обнять его, шутливо потолкать в бок, развеселить, ибо он уже раз чувствовал Душана таким — в деревне деда, когда побил его в саду, и вот теперь все это вернулось к нему, как вина, здесь, в интернате…

— Ну что ты? Что ты так? — говорил ему Амон. — Ты обижаешься на меня? За что? — И обнял его плечи и поцеловал при всех, повторяя: — Ну, зачем ты такой, невеселый? — И вдруг увидел Душан, что Амон плачет, и весь сжался от жалости и удивления такой перемене беззаботного веселья на горечь…

— Не обижаюсь на тебя, нет… — попытался улыбнуться Душан. — Ты–то здесь при чем? Не думай… — Чувствуя, как неожиданные слезы брата дали ему такое вдохновение, так утешили, что решил он впредь ни словом, ни жестом не выказывать своей слабости…

Так шло время, и, уже привыкая ко многому в здешней жизни, Душан долго не мог привыкнуть к тому, что и другие называют себя «я». Его натура, хотя и слабая, еще не до конца заявившая о себе оригинально, протестовала, искала защиты, потому–то часто раздражает его, когда Аппак или Аршак, рассказывая о чем–то, все время выпячивают свое «я»: «Только я мог перепрыгнуть через этот ров…», «Я бы ему ответил как надо!»

Это «я» такое сильное, всеобъемлющее, и чувствуешь его обманчивую сладость, когда выражает оно только тебя одного, не принадлежа больше никому из мальчиков, единое и неделимое, как личный телохранитель и двойник. «Я», если оно только твое, пугает других, его можно послать хитрить и мстить, достаточно сказать: «Я вот сейчас встану и замахнусь…» А когда каждый хочет взять себе «я», делая его своим посыльным, адвокатом, телохранителем и защитником, то не покушаются ли они так на личность Душана, его неприкосновенность, оставляя ему для выражения «ты»: «Нет, не я струсил, Душан, а ты…», «Я перепрыгнул через ров, а ты был слабым…» — говоря так, Ирод пытается подавить, и унизить, и оттеснить твое «я» в ряд невыразительных, серых и слабых мальчиков без собственного лица.