Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Но потом, думая как–то о смерти бабушки, Душан вдруг понял, что прошлое и настоящее, как бы ни были они разделены, все же влияют друг на друга взаимопротяженностью, неожиданными ходами, какой–то очень далекий и уже забытый день в прошлом может неожиданно напомнить о себе, пройдя в настоящее через другие, менее важные дни, как, например, день смерти бабушки, открывший, осиротивший их двор, переместился сюда, через тысячи других дворов, чтобы удивить своей похожестью с двором князя Арифа.

«Будь бабушка жива, разве меня послали бы сюда?» — часто думал Душан; значит, смерть близкого не просто его уход, через него в чьей–то жизни уже что–то заранее предопределено, начертан день резкой перемены в будущем. Но почему сейчас, столько времени спустя, смерть бабушки острее и больнее ощущалось им, и, наоборот, все, что она говорила и делала при жизни, отчуждалось от Душана? Не потому ли, что своей смертью она повлияла на его судьбу больше, нежели жизнью, всеми ее долгими годами, — так снова отодвинувшееся от него внешнее заставляло себя духовно переживать…

Душан помнит и другое свое переживание — любопытство, не боль от потери, не тоску, а интерес к смерти бабушки как к новому, непонятному. Простодушный возраст, когда прошлое и настоящее было не так резко очерчено в сознании, время тянулось почти незаметно — через смену цветов и полутонов на винограднике во дворе, на кусте олеандра, в густой, стоящей пыли с отблесками солнца.

Цвета — красный на серый, чтобы исчезнуть от порыва ветра и снова повториться желтым после дождя; одни цвета блекли, другие исчезали навсегда, и только эти два — голубой и зеленый — повторялись вокруг, пройдя через стужу зимы и желтизну шаввала [21] Шаввала — месяц октябрь. , месяца после рамазана, пробиваясь сквозь снег в палисаднике. Должно быть, природа по–своему делила свое время, в противовес человеческому тягучему времени, которое не знает возврата; время природы длилось повторяясь, и посредством зеленого и голубого, небесного, прошлое соединяло себя с будущим через настоящее. Цвета эти всегда спокойны, наверное, знают, что ничто другое, кроме них не будит в человеке мысли о вечности, и не от созерцания ли голубого и зеленого бабушка часто бранила себя за то, что не сумела показаться величественной перед вечностью, которая обманула ее.

«Ах, как обманула меня жизнь, как обманула! Поманила к себе из мрака и, пока я грелась в ее свете, жизнь не сказала, что всему есть предел. А когда я поняла, что поймана жизнью и обманута, было уже поздно — снова озябла…»

Странно, а ведь когда–то она бранила себя за то, что не смогла прожить так, чтобы показаться величественной перед жизнью, чтобы жизнь дрогнула, глядя на нее. Теперь же она бранила себя за неумение жить; словом, была бабушка сложна и противоречива, словно всякую идею обдумывала с двух ее противоположных сторон, уверенная, что правда имеет свою неправду…

Зеленый и голубой — цвета вечности, которую бранила бабушка за холодность и недосягаемость. Значит, остальные цвета — черный, белый, желтый — повседневности, обманчивой суеты, цвета эти и согревали бабушку, доступные своей разгадкой. Черный — цвет земли, бешеного быка, которого Душан видел на дороге в Зармитан, все мальчики черные на лицо, мужской цвет. И переменчивость этого цвета, стремление обмануть черный, как тягостный и необязательный, видно по имени мальчика, которого назвали «Аппак» [22] белый–пребелый (узб.) .

Вспомнив, как усмехнулся Аппак, услышав в первый день его имя, Душан спросил как–то перед сном:

— А тебя почему так странно назвали, Аппак, ты ведь чернее негра?

— Снег тогда валил, бело крутом было, — зевая, ответил Аппак. — Да, я черный. Знаешь, черным бывает меч, очень острый меч. А белой — женщина… И черный овладевает ею…

— Белый цвет тоже много значит… — сказал Душан, не зная, как правильнее выразить то, о чем вспомнилось: в бабушкины поминки женщины оделись во все белое, и мать потом еще долго ходила в белом платье.

Белый — цвет матери–роженицы, цвет загадки, потому что, когда не спится, из мрака идет белый отблеск, и колдуны, перед тем как снимать хворь или любовную хандру, надевают белую перчатку, так что и руку, способную творить чудеса, называют белой. Значит, все таинственное — рождение, смерть, бессонница, свет луны — под знаком белого цвета, а обыденное вокруг — черного.

И не оттого ли все черное однозначно, может тянуться друг за другом, лишь для внешнего несходства называясь по–разному? Черного быка, к примеру, называют и тенью, и тучей, и даже ночью.