Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

— Амин Турдыевич Пай–Хамбаров, — тихо сказал Душан.

— Да, Амину Турдыевичу… но лучше мне, — сказал бесстрастно Абляасанов, не выдавая своего отрицательного отношения к Пай–Хамбарову, с которым расходился в вопросах воспитания. — Договорились?

Душан хотел было как–то неопределенно кивнуть или чем–то другим ответить на вопрос Абляасанова, но молчал, вспоминая о том, как Аппак или другие, взрослые учащиеся относятся к тем, кого называют «трепачами», «языками», избивая их в коридорах или в свалке во время игры в жабу.

— Если договорились, можешь идти в класс, — нетерпеливо поерзал в кресле Абляасанов. — А мальчикам скажешь, что мать твоя внесет деньги за шар, чтобы не догадались о нашем договоре…

— Я… конечно… мне неприятно… осуждаю, — сказал Душан, чувствуя, как возмутится сейчас Абляасанов, прогневается — ведь добра желал, закрывая глаза на проступок Душана. — Но я люблю один… все играют вместе, а мне не играется… и я не узнаю, что они дурного сделают…

— А ты играй со всеми, не отделяйся. Ко мне почти все прибегают говорить, только ты один в стороне. Когда и ты придешь, я буду спокоен, зная, что слежу за всеми своими любимыми детьми, — настаивал Абляасанов, и, понимая, что теперь так неопределенно, не договаривая, не откажешься, Душан сказал:

— Нет, я не смогу… не услежу за всеми. А за шар отвечу, виноват…

Абляасанов как–то удивленно, жалеючи посмотрел на Душана, будто оценивая все последствия его отказа, затем, подойдя к окну, постучал пробегавшему мимо его кабинета старшекласснику:

— Позови ко мне Амина Турдыевича!

Старшеклассник съежился было от его стука, но, услышав совершенно безобидную просьбу, с готовностью побежал, и Душан, не мигая, следил, как старшеклассник бежит к двери класса, а потом в молчании, пока Абляасанов постукивал половинками шара, видел, как Пай–Хамбаров с недовольным видом пошел к кабинету по той самой дорожке, по которой только что бежал услужливый старшеклассник.

И едва Пай–Хамбаров переступил порог кабинета, как Абляасанов, словно куда–то заторопился, складывая бумаги, сказал:

— Этот провинившийся, Амин Турдыевич, должен отработать те тридцать рублей, на которые причинил убыток интернату, разбив шар. В левом углу двора под землей сгнила водопроводная труба. Оттого частая течь наружу, в спортивное поле, и слабый напор воды в пищеблоке. Отмерьте ему земли — два метра в длину и полметра в глубину, освободите от уроков и пусть начинает копать… Копать первым, это почетно, понял? — обратился он к Душану так дружелюбно, будто они на этой работе, как на самой легкой из всех, давно и по–свойски порешили.

— Но ведь как? При чем здесь копание? Я не одобряю такую меру исправления! — возразил Пай–Хамбаров. — И откуда вы взяли, что шар стоит именно тридцать рублей?

— Вы, молодой человек, разве знаете цену старому? — возмущенно шагнул в сторону Пай–Хамбарова Абляасанов. — Этому древнему мраморному шару цены нет. Тридцать рублей по нынешним бухгалтерским накладным, где одна финансовая путаница.

Пай–Хамбаров отступил в угол, беспокойно глядя то на директора, то на Душана, пока не догадался выпроводить из кабинета молчаливого свидетеля их с директором стычки:

— Подожди меня за дверью, Душан…

Душан вышел, постоял во дворе, недалеко от окон кабинета, еще не приходя в себя после столь неожиданного решения Абляасанова, затем направился в угол двора, где ему предстояло копать, а мальчики из его класса кричали ему и свистели, ибо всем не терпелось узнать, о чем с ним говорили Абляасанов и Пай–Хамбаров.

Место, где просачивалась вода из гнилой трубы, Душан знал. Если земля на краю поля высыхала, покрываясь коркой соли, значит, Зармитан отпускал интернату мало воды; если же воды было достаточно, она выходила из трубы наружу, играющие в футбол загораживали ее песком, бегая и гоняя мяч через лужи.

Пай–Хамбаров долго не выходил из кабинета, должно быть затеяв с Абляасановым очередной спор о воспитании. Учащиеся знали, что их воспитатели разделились на сторонников традиционного, свободного воспитания — их возглавлял сам Абляасанов — и прогрессистов, которых вдохновлял Пай–Хамбаров, желая для своих учащихся современного европейского воспитания, более нравственного, взывающего к совести, духовному, — так им казалось. Группа Абляасанова, все из местных, зармитанских, живущие сытно на земле, в своих глухих домах с огородами, называли их презрительно «книжниками», далекими от жизни, иссушающими учащихся, делающими их избалованными умниками, оторванными от своего языка и обычаев; сами же воспитывали и наказывали трудом и рублем. Пай–Хамбаров и все «книжники» были в Зармитане чужаками, пришельцами и, терпя на первых порах неудобства, жили в холодных мансардах здесь же, в школе. И перед каждым очередным учебным годом ждали, что Абляасанова наконец снимут, чтобы заменить новым директором, прогрессистом, разумеется, а когда в начале года Абляасанов снова появлялся в своем неизменно белом костюме, близком к покрою кителя, тонком синтетическом черном галстуке, торжественно пристегнув к лацкану медаль, и открывал собрание воспитателей и учащихся в присутствии повара, прачки и конюха, «книжники» ворчали, говоря, что его, человека в общем–то далекого от воспитания и малокультурного, работавшего бухгалтером и наездником на конном заводе, терпят за какие–то былые заслуги; будто бы он, татарин, зная местный язык, был переводчиком в отряде, прогнавшем из Зармитана князя Арифа. То, что Абляасанов был татарин, вспоминали лишь по какому–то недоразумению, ибо уже давно весь облик директора, манера и образ его жизни ничем не отличались от зармитанского.