Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

— Шар все равно треснутый, — упрямо сказал Душан. — Копал не зря…

— Не знаю, может, когда–то и был треснутым. Сейчас вижу — целый. А половина ямы вырыта, это я тоже вижу, вот в чем премудрость, — заключил конюх, закрывая амбар и страдая, должно быть, от этой загадки: почему земля вырыта, когда шар на месте?

Душан, с таким нетерпением ожидавший потом вечера, часа, когда все лягут в постели, полежат немного молча, чтобы согреться, дыша под одеяло, а затем разом опять зашумят, спрашивая о дневном случившемся, был немало удивлен тем, что никто не говорит с ним, словно не знает о том, что Душан был наказан двухчасовой работой у забора. Просто, наверное, никого из мальчиков это не взволновало, не тронуло, и только сам Душан в одиночестве переживал случившееся, ожидая сочувствия, похвалы; может быть, единственный раз ему захотелось быть в центре внимания — ведь не обещал ничего дурного, не смалодушничал — но все отвернулись, укрылись одеялами. Душан в досаде повернулся с боку на бок, чувствуя, как стынут у него ноги, и только Аппак, видно понимающий его состояние, сказал громко, чтобы все слышали:

— Я тебе обещаю, Душан… найду того, кто донес. И ткну его мордой в грязь! Как осла слюнявого…

— Спи… забудь об этом, — с обидой в голосе проговорил Душан, чувствуя, как вместо облегчения после слов Аппака озноб пробежал по спине от окоченевших ног.

Он подышал на ладонь — всегда так проверял, заболел ли? Дыхание было горячим, и едва он это почувствовал и подумал, что заболел, будто отошла тяжесть от тела, которое сжималось и ломило, тело стало бесчувственным и забилось дрожью.

Он не мог уже глубоко вздохнуть, дышал часто и коротко, слабеющее тело, без веса, в лихорадке не могло найти себе места в постели, ворочалось, не зная, как удобнее и спокойнее лежать. Будто дверь распахнута настежь и снята правая стена спальни, а кровать Душана поставлена в том месте, где собирается с двух открытых сторон холод со двора, ставшего вдруг в сознании Душана большим и неуютным.

«Надо успокоиться. Не страшно, — подумал Душан, вспомнив, как говорила ему мать или бабушка, когда он заболевал. — Странно, почему в крови так нестерпимо жарко, а вокруг, снаружи холодно? Может, все тепло спальни, что мальчики надышали под свои одеяла, собралось во мне? Тепла много, а тело маленькое, тепло сжалось, чтобы получился жар». Мыслил он уже физически, обещая быть способным учеником Кушакова.

«Значит, в холодной спальне сейчас не только я один мерзну? — продолжал Душан. — Но все спят и не чувствуют. Никто не знает, что я заболел. А мать вскрикнула во сне? Нет, и она не почувствовала. Сказала в прошлый свой приезд: «Как ты вырос! Совсем удалился от меня, не чувствуешь…» Я умру, а утром соберутся смотреть…»

От одной мысли, что ему надо повернуться и вынуть руку из–под одеяла, чтобы коснуться Аппака, у Душана снова пошла по всему телу дрожь.

— Аппак, — шепнул Душан, зная, как Аппак спит чутко и просыпается в любой час ночи так легко, с таким довольным выражением лица, словно выспался. Душан по утрам, скованный меланхолией, с завистью смотрел, как встает сосед, задорный, веселый, сам день его радовал, возбуждал, в то время как ночь и сон, наоборот, утомляли.

— Аппак, — снова позвал Душан, не подозревая, что его могут услышать в комнате отдыха, где дежурила тетушка Бибисара. Боковая дверь тихо открылась, и в слабом свете, идущем из соседней комнаты, показалась полная, медлительная фигура тетушки.

Душан знал, что дежурит сегодня тетушка Бибисара, которая пришла бы по первому зову, но мальчик не хотел беспокоить ее. Помахал лопатой, покопал немного в сыром дворе и почувствовал себя плохо — так все и скажут. Только Аппак, от уверенного слова которого Душану сразу сделается легко, может знать о его лихорадке. А если узнает тетушка, станет известно и Пай–Хамбарову, который — Душан в этом уверен — сидит сейчас в комнате отдыха, неотразимо красивый, самоуверенный, настойчивый в своих ухаживаниях, и тетушка Бибисара, по–прежнему, не зная, игра ли это или просто прихоть Пай–Хамбарова, теряется смущаясь. Поговаривали учащиеся, что молва о его ухаживаниях вышла уже за пределы интерната и пошла от двору к двору — по Зармитану, дойдя до мужа тетушки — учетчика пушнины, и что муж, как в старых, добропорядочных романах, устроил сцену ревности. Тетушка, такая вялая и мягкосердечная, вдруг, говорят, собралась вся, сжалась и обвинила мужа в низости и мещанстве, не выдала тайну, но и не отреклась, потому что сама уже была полностью в этой игре; мысль о том, что самый интересный мужчина интерната ухаживает за ней, была для нее такой волнующей, и не появись Пай–Хамбаров вдруг, в ночь ее дежурства, ровно в одиннадцать часов в комнате отдыха, чтобы развлекать тетушку, она посчитала бы свою жизнь пустой и никчемной.