Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

— Смотри… Сейчас будут разговаривать…

Вдруг Пай–Хамбаров резко наклонился почти всем телом над столом, чтобы взять тетушкины руки в свои, но тетушка Бибисара легко оттолкнула его, но потом, словно испугавшись своего жеста, вскочила и стала рядом с невозмутимо сидящим теперь Пай–Хамбаровым. И заговорила торопливо и сбивчиво:

—- Оставьте, я ведь замужем… будут только разговоры… О, если бы я была уверена, что вы не играете…

Пай–Хамбаров встал, худощавый и хитроватый, рядом с этой простодушной, растерянной тетушкой, потянулся к ней, но Душан уже не мог смотреть, бросился к кровати, боясь, что вот теперь, когда им с Аппаком известна тайна Пай–Хамбарова и тетушки Бибисары, их уличат, накажут за непристойное поведение.

Аппак еще немного полежал возле двери и, вернувшись, хотел рассказать об увиденном Душану, но Душан сердито прервал его, все еще стыдясь своего поступка.

— Некрасиво это! Спи! Дурно…

А сам вдруг вспомнил о том, как подслушал шепот отца и матери в летней комнате ночью и, не понимая, отчего не лежат они на своих постелях, испугался. Тогда все получилось неумышленно. И сейчас разве думал он, ползя за Аппаком к двери, увидеть такое? Но почему любопытство, дурное и мелкое, заставило его смотреть, не зажмурившись от стыда?

Душан подумал о матери, оставленной в одиночестве, вспомнил ее слова, сказанные в ответ на язвительное замечание отца: «Конечно, я ведь еще не так стара в свои тридцать три года…» Отец, ничего не возразив, вышел во двор, потому что в комнате было душно. Мать же оставалась стоять в своей странной позе, прислонившись к стене, словно ноги ее не могли держать отяжелевшее тело, а над головой ее забавно прыгало пятно, шарик света, пытаясь спуститься и засветить левый глаз. А через минуту во дворе послышался гневный голос бабушки, защищавшей мать:

— Ты ее, чистую и добрую, испортил, измордовал, а теперь удивляешься и раздражаешься ее недостаткам! Знай, это твои недостатки! Ты ее сделал своей копией и вот, видя себя со стороны в ее облике, поражаешься?!

Душан затосковал, вспомнив это, будто бабушка обвиняла отца сейчас, на виду у всей спальни. Тогда же, стоя рядом с матерью в комнате, он даже не огорчился. Наверное, то, что не трогает эмоционально, не огорчает сразу, в тот миг, откладывается исподволь где–нибудь в памяти для позднего осмысления и ощущения.

Неужели и Наби–заде, о котором мать столько говорила, бегая по конторам, называя «добрым дядей», вот так же не отстает теперь от нее, как Пай–Хамбаров от тетушки Бибисары? И мать, наверное, чтобы отрезвить дядюшку Наби–заде, все время напоминает о своем замужестве…

Душан поворочался с боку на бок, чувство ревности мешало ему заснуть так же быстро, как Аппак, которого, кажется, ничто никогда не мучает. Чувство ревности вдруг сделало их очень похожими друг на друга — Наби–заде и Пай–Хамбарова, неприятными, и Душан подумал, что, узнавая нрав Пай–Хамбарова, он будет все знать и о мамином преследователе — Наби–заде.

— Бедная тетушка, — прошептал Душан, глядя на боковую дверь и прислушиваясь, — уйди от него, оттолкни…

Но потом решил забыть обо всем этом, чтобы не ошибиться в тех, кого он здесь встретил, как ошибся в первом своем впечатлении в Абляасанове. Все, должно быть, правы по–своему, живя по–разному, хорошо, в своем, малом; а больше того, что есть, Душан поймет потом, когда устанет и сделается ко всему равнодушным. Сейчас же даже воспитатель, говоривший о «порче идей», — Айязов оказался трогательным и незлобивым, когда поучал сегодня старшеклассника, бегающего по забору:

— Лоботряс! Не стыдно?! Какой замечательный дворец вам дали, гордиться бы и петь! Ломают заборы, двери, длинными полосами снимают краски нашего национального орнамента…

А когда старшеклассник, убегавший, видимо, грабить огороды уважаемых людей Зармитана, прыгнул к нему вниз и стал, опустив голову, в виноватой позе, Айязов, такой возмущенный, разгоряченный, неожиданно резко остыл и подобрел, объясняя окружающим его мальчикам:

— Не могу я строго, вы ведь знаете и пользуетесь этим, плуты! Сам дух этого дворца, где было насилие и надругательство над личностью… — И, забыв уже о виноватом, стал рассказывать, какой это был дворец князя Арифа, какие были у князя лошади чистейшей породы и каким сам Айязов был хорошим конюхом: — Тогда мы кормили коней только отборным овсом, ни одного притравленного зерна. Теперь же мне достают по знакомству такой овес для почечного чая.