Владимир Топорков - Щепоть крупной соли (сборник)

Игорь молча повернулся к нему спиной и зашагал к трактору.

Опять потянуло в Светлый. Этот лесной поселок в последние два года приобрел для меня какую-то магнетическую силу, точно там, в его деревянных домиках, спрятаны невидимые тайники души, которые непременно надо отыскать, хотя умом я отлично понимаю — живут люди в этих двадцати двух домиках обычной жизнью, с будничными хлопотами и заботами, в которых нет ничего таинственного, и маленькие радости бытия приходят сюда нечасто.

Вот и этой весной я с трудом дождался солнечных дней, начавших ломать снега, и поехал в Светлый лечить свои душевные болячки. А может быть, я опять прячусь от судьбы? Что-то не клеится у нас с Лидией, живем как на разных концах пропасти, и трудно протянуть руки друг другу. Почему так происходит?.. Я вглядываюсь в прошлое, в себя, но ничего объяснить не могу.

Нет, внешне у нас все идет по-старому. Лидия утром на кухне хрипло басит — пытается напеть какой-то веселый мотивчик, громко шлепает тапками на деревянных колодках, плескается в душе ледяной водой — я знаю, она это любит, а у меня от ледяной воды сводит спину и зубы клацают как у собаки, потом начинает греметь посудой. Это повторяется каждое утро, может быть, только раньше песни Лидия пела бодрым, свежим голоском, а сейчас сбивается на простуженный бас, точно осевший от холодной родниковой влаги. Откровенно говоря, тогда, давно, я воспринимал ее пение как добрую утреннюю «разминку» с радостью, потом равнодушно, а теперь все эти звуки с кухни раздражают, как противный скрип старого дерева.

Где-то я читал, что наступает такой период в жизни даже самых близких людей, когда их совместное пребывание становится трудным. Маленький повод, обычная житейская размолвка раздражают до резкой боли, до отвращения. Говорят, космонавтов, которых готовят для длительных полетов, подбирают так, чтоб вот эта раздражительность не стала помехой делу, психологи определяют совместимость характеров, притирают людей друг к другу. Нас с Лидией притирать не надо, сами нашли друг друга, несколько лет жили душа в душу, думалось, что эта безоблачная и счастливая жизнь будет нескончаемой.

Теперь я понимаю, что ошиблись, и если бы не сын Славка, черноглазый малыш, так похожий на Лидию, трещины наших взаимоотношений стали бы столь глубокими, что никакая сила на свете не смогла бы соединить нас над этой пропастью. Но наш сын, этот маленький человечек, воркующий, как лесная горлинка, держит нас вместе, защищает нашу зыбкую, как болотина, жизнь. Да надолго ли?..

Иногда я задумываюсь, откуда у поселка такое название, и прихожу к выводу, что кто-то дал ему имя в пику то ли настроению окружающей природы, то ли собственной тяжелой грусти. С южной стороны подходит к поселку еловый лес. Замшелые великаны богатырским строем теснят его к реке и даже в солнечный день кажутся мрачными, как снеговая туча. От этого подступающего леса поселок защищается как от неприятеля, перед краем его, на песчаной опушке, разбросал припавшие на угол баньки, почерневшие от времени до дегтярной черноты сараи, тесовые крыши которых отливают зеленью и бурым налетом мха, холмики погребцов, затянувшиеся редкой седой полынью.

С севера к поселку подходит река, точнее, даже не река, а старица, широченный плес, подернутый ряской и листьями кувшинок такой необычной ширины, что кажутся они какими-то экзотическими южными растениями.

Когда-то давным давно повернула река в сторону, в песчанике проложила себе путь попроще и оставила поселок в стороне. Теперь только в половодье в старицу заходит свежая вода, вымывает затхлый противный запах стоячей гнили. С этим потоком в старицу устремляется еще не стряхнувшая зимнюю сонливость рыба. Длинные литые щуки, стремительные, как торпеды, взбивают пену на мелководье.

За лесной чащобой, километрах в десяти от поселка, разместился аэродром нашего областного центра, и веселый грохот, как майский гром, сотрясает округу, наполняет ее звуками цивилизованной жизни.

Весной в Светлом царит необычное, точно в праздник, оживление. Все его жители вечерами выходят к разлившейся реке, будто при каком-то языческом обряде, завороженно, молча наблюдают, как ворочаются в свинцовой пучине льдины, которые именуют здесь «икрами». Потом самые молодые — Антон Зубарь, огромного роста мужик, лицом темный, как еловая чаща, Гришка Серегин, насквозь пропитавшийся соляром, едкий запах которого не рассасывается даже в стеклянном весеннем воздухе, так вот они не выдерживают, бегут к домам, где с осенних времен лежат посеревшими днищами вверх лодки, несут их к берегу. Но тут выясняется, что их уже опередил Андрей Семенович Разин, по-уличному Разиня, бывший лесник.