Владимир Топорков - Щепоть крупной соли (сборник)

Гришка приподнялся из-за стола, руку поднял, точно пытался остановить мать. Она и в самом деле замолкла, глядела на Гришку. А тот, переводя глаза на Потапова и Ларкина, начал распаляться:

— Выходит, Дарья, на колхоз тебе наплевать? Пусть колхозная картошка в земле парится? Тебе и горя мало. Своя рубашка ближе к телу. Ишь, как вы с сестрой своей придумали. Кстати, где она, почему дома не вижу?

— В ольшаник ушла…

— Что? — уже закричал Дукат. — Опять в ольшаник? Правильно тогда тебе, товарищ Ларкин, материал поступил…

Ларкин, грузный мужик в резиновых сапогах, в мятой фуфайке, громче засопел, с лавки поднялся.

— Я, товарищ Потапов, во дворе погляжу. Может быть, материал придется составлять о самовольной порубке… Лес от таких хоть на замок закрывай…

Мать, застывшая среди комнаты, как высохшее дерево, вдруг захлюпала носом, начала растирать по лицу набежавшие слезы. Дукат опять поднял руку.

— Но, но, Дарья, ты землю-то не мочи! И так дожди надоели. Поглядим сейчас, что в лесу ты нарубила, тогда и решим, что с тобой делать. Так, товарищ Ларкин?

Ларкин молча направился к двери, и вслед за ним тихо метнулся Потапов, а потом и Дукат поднялся, мать за руку тронул.

— Пойдем, пойдем, Дарья, товарищи должны убедиться!

Не знаю, какие мысли теснились в голове матери, но она шла за Гришкой медленно, нехотя, точно на поводу, оглядываясь на меня. Я соскочил с полатей, в галошах на босу ногу выбежал во двор. Ларкин, достав складной метр, обмерял сучки в поперечнике, а милиционер и Дукат молча наблюдали за действиями лесника, хотя, здраво судить, мерить было нечего. И Ларкин, сделав три замера, посмотрел сначала на Потапова, потом на Дуката.

— Тут, товарищи, картина ясная. Сучки одни… — Потом подумал и продолжил: — Но все равно, без порубочного билета. По закону я материал должен составить, а лес изъять.

— Ты вот что, Ларкин, — вдруг вступил в разговор Дукат, — ты материалом Дарью не стращай, не надо, где они деньги-то на штраф возьмут, а сучки эти мне поручи, я их овцам на ферму отвезу, и дело с концом, — и поглядел на Потапова.

Потапов молча закивал головой, Ларкин громко сопел носом, и мать начала потихоньку отходить, руки, что на груди скрестила, с трудом расцепила, слезы с глаз смахнула концом платка, тихо прошептала:

— Спасибо, — и вдруг засуетилась, затопталась на месте. — Уж ты, Григорий Андреевич, попроси товарищей в дом зайти, позавтракать…

Дукат на этот раз на спутников своих смотреть не стал, махнул рукой:

— Не надо, Дарья, некогда нам хлебосольствовать… А тебя я попрошу — немедленно в поле, и чтоб сестра была. Иначе…

Но что будет, если мать не выйдет, Дукат не сказал и направился к калитке, а вслед за ним юркнул участковый, грузно потопал Ларкин. Уже перед выходом Ларкин еще раз сказал:

— Так ты, Григорий Андреевич, доведи дело до конца…

— Ладно, ладно, — загудел Дукат и, оглянувшись, почему-то подмигнул матери.

Наверное, нервы у матери не выдержали, и она, как только закрылась калитка за неожиданными гостями, заголосила навзрыд, с причитаниями о своей горькой вдовьей судьбе. Я повис на руке у матери, просил ее успокоиться, зайти в дом. Но она точно не слышала, слезы лились и лились из покрасневших глаз, и лицо, морщеное, усталое, перекосила боль. Она подтолкнула меня к дому, попросила сквозь слезы:

— Иди в дом, Гришка, я сейчас приду…

Вернулась она через несколько минут, без слез, но с воспаленными глазами, начала собираться на работу. Появилась тетка Елена, наскоро позавтракала, тоже потянулась за матерью в поле.

Целый день я жил в тревоге, ждал, когда Дукат пришлет подводу забирать искладень, и с каждой минутой все больше накапливалась во мне злоба к Гришке. Не иначе это его работа, Дуката, это он привел милиционера и лесника к нам во двор, рассуждал я, и в голове крепла мысль — отомстить Гришке за материнские слезы. Одна дерзкая дума неотступно преследовала меня — запалить Гришкин дом, пусть попрыгает. В голове у меня рисовалась картина, как красными языками пламя охватывает Гришкин дом, как выскакивают на стылый порог его босоногие ребятишки, а затем и сам Дукат в своих ватных штанах, испуганный, с перекошенным лицом, прыгает в окно и мечется как угорелый, начинает тушить пожар, но поздно…

Пожары у нас в деревне были редко, как я помню, один или два раза. Это страшное бедствие поразило меня необузданностью стихии, которая не щадила ничего. Теперь этого я желал врагу своему Гришке Дукату. Я уже рисовал мысленно, как подкрадусь через сад к дому Гришки, как подсуну спичку, как рванет пламя.