Владимир Топорков - Щепоть крупной соли (сборник)

— Что ж, сыну можно. Дай, Оля, деньги.

— Я сказал — без денег, — встрепенулся дядя Макар.

— Без денег не возьму, — даже я почувствовал твердость в отцовском голосе. — Бери вот две сотни и не поминай лихом.

В этот момент и раздался тонкий испуганный гудок. Взвизгнул и я, испугавшись, что состав уйдет без нас, а мы так и будем стоять на этом душном перроне. Но выскочившие из вагона солдаты, что называется, запихнули нас с матерью в теплушку, попрыгали сами, а потом протянули руки отцу, и тот уже на ходу вскочил в вагон.

Гармошка вызвала такое оживление, как будто отец держал в руках сказочную жар-птицу. В притихшем было вагоне, как в погасшем костре, пламенем вспыхнули разговоры, гомон, словно от яркого света загорелись улыбки, а отец стоял какой-то необычно взволнованный, с застывшей радостью на лице.

— Вот покупка так покупка, товарищ лейтенант! — сказал один солдат.

— Обмыть бы, — бросил кто-то. Но на этот голос сразу отозвались несколько:

— Дураку закон не писан.

— Заткнись!

— Шалопай!

Мать, наверное, была недовольна бесцельно истраченными деньгами, но, глядя на счастливое отцовское лицо, посветлела сама, заулыбалась, покорно присела в уголок на чемоданы. Покупку тут же опробовали. Нашелся-таки гармонист, прав был дядя Макар. И пока состав перестуком мерил километры, мне казалось, что в паровозный дым, как в женскую косу, вплеталась солдатская песня про то, как «платком взмахнула у ворот моя любимая».

Тетя Даша встретила нас на пороге. Отцовская сестра была, что называется, из родни: ростом высокая, стройная, волосы жгучей черноты, а лицо будто первым снегом покрытое — белое-белое, чуть припухшее. На ее красоту не наложили отпечаток ни годы: было ей уже пятьдесят, ни несчастье: незадолго до этого она похоронила мужа и осталась одна в своем доме. Дом мне казался огромным — в детстве вещи имеют увеличенный размер. Тетка не работала, кормилась практически за счет сада, огорода да дома, занимаясь сдачей комнат внаем. Конечно, все это я узнал после, а пока, с трудом добравшись с вокзала до тетки, разморенный духотой июньского дня, долгой дорогой, я все-таки нашел в себе силы выскочить во двор, забежать в сад, слопать пару яблок-зеленчуков, отчего у меня даже скулы свело, поплескаться водой в огромной деревянной кадке, поваляться на дерюге в малиннике.

В дом я вернулся, когда отец стоял уже на пороге, поправлял свой сидор и скатку. Тетя Даша, пунцовая, наверняка всплакнувшая, говорила грубоватым голосом:

— Ты, Петя, воюй без тревоги. Мы тут не пропадем — цепочкой друг за дружку держаться будем. Ты знаешь, мне кормить некого — в иждивенцах одна кошка да собака. Так я твоей семье первая помощница буду.

Отец, потупясь, нетерпеливо переступал с ноги на ногу, растроганно бурчал:

— Спасибо, спасибо, сестрица…

Тетка Даша что-то говорила о родстве, о лихолетье, которое должно людей сближать, а не разъединять, о привязанности и любви к брату, но отец, заметив, как я зашел, подхватил меня на руки, расцеловал в щеки.

— Ну, расти, герой! А гармонь — это как память обо мне, понял? Приеду с фронта — чтоб играл!

Родители почти мигом исчезли за калиткой, а тетка Даша, напоив меня чаем, уложила в постель, и через минуту я уже спал, сломленной жарой и усталостью.

На другой день за нами приехал на телеге дед Дмитрий. Двадцать верст, как выражался дед, мы тащились вдоль небольшой речушки, то исчезавшей, то опять встававшей на нашем пути ивовыми зарослями по берегам, мелководьем. Когда подъезжали к броду, дед соскакивал с телеги, разнуздывал лошадь, отпускал подпругу — поить лошадь. Пока коняга фыркал, смешно оттопырив нижнюю губу, пил жадными глотками, дед сбрасывал сапоги, заворачивал штанины и блаженно опускал ноги в воду.

— Вишь, домовой любезный, копыта у меня устали. Помочишь — они малость и отойдут.

Признаться, я не очень понимал, о каких копытах шла речь, но чувствовал дедово блаженство. И мне самому хотелось ударить вприпрыжку по золотистому песку, но мать всякий раз укорачивала мою прыть:

— Ты, Алешенька, сиди! Тут не вода, а лед, родники сплошные.

Уже перед самой деревней дед остановил лошадь, развернул платок, в который он перед выездом завернул гармонь, положил ее повыше на чемодан.

— Зачем это вы, папаша? — спросила мать.

— А чтоб, значит, вся деревня видела, каков у Алехи нашего отцовский подарок, поняла? — Дед весело подмигнул мне. Деревня мне понравилась сразу. По нынешним моим понятиям, был это крохотный хуторок, разбросавший свои двадцать домишек, как копешки по лугу, но тогда показался мне он большой деревней. А самое главное — в центре, перед дедовой хатой, багровел от вечерней зари пруд. Не знаю почему, но тяга к воде у меня на всю жизнь с детства.