Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Подножие этого замечательного механизма, то есть землю, по-английски «граунд», окружает толпа, охватить которую даже взглядом нет никакой возможности, то есть целое море людей. В сущности, это все мы, и все мы в неослабном ликующем возбуждении. Потому что вот-вот лифт опять спустится вниз, чтобы забрать, затем, будто на экспрессе, минуя одно за другим несчетные небеса, вознести наверх избранных.

Это, что скоро мы получим то, о чем не смели и мечтать, конечно, застит глаза, и мы не задумываемся, каким образом верхняя площадка не переполняется. Когда-то спорили, как скоро переполнится Рай Небесный, уж больно много развелось праведников, всех не испоместить; а может, от нас просто скрывают, что там уже под завязку, но церковь сумела убедить прихожан, что Рай очень велик, место рядом с престолом Господним найдется для любой искренне верующей души. Господь только о том и мечтает, как бы умножить их число.

Но для отца, когда он писал, как лифт, не сбавляя хода, пронзает небесную твердь, это была лишь метафора, а так мы хоть и воспарили, оторвались от постылой земли, всё же не настолько, чтобы не бояться давки на верхней площадке. Снисходя к нашим страхам, отец достраивает шахту лифта, будто короной венчая ее еще одним замечательным механизмом – блестящей оттого, что тоже вся в масле, гильотиной.

Нож гильотины ходит вниз-вверх, то есть, в сущности, она и лифт – кровная родня, союз их естествен. Гильотина без устали расчищает верхнюю площадку, потому даже на самом верху человек может свободно и полной грудью дышать. Гильотина исправна, она никогда не останавливается и не киксует, удары ее резака, как и стук падающих голов, – будто метроном отсчитывает, диктует ритм нашего времени.

И люди согласны, что это правильно. Впрочем, отдельные отщепенцы тоже попадаются. Кто-то вдруг негромко скажет: «Мертвые сраму не имут». Ему в ответ уж совсем шепотом: «Тем более что права голоса они лишены»”.

“То есть, – возвращается назад Электра, – по словам Телегина, роман отца поначалу строился довольно прямолинейно, и ни на шаг не отклонялся от канвы мифа о восставшем против олимпийских богов Прометее. Его главный герой Мясников по первым страницам – законный сын греческого понимания жизни как нескончаемого вращения по кругу. А тут ему вдруг открывается, что мир не орбита, с которой не сойти, не страшной глубины колея, из которой не выбраться. Известно, что греки не сомневались, что в нашей жизни ничего не меняется, идет раз и навсегда заведенным порядком. Больше того, с каждым оборотом колеса мир делается только хуже и хуже. И вот Мясников восстает против этого порядка вещей. Решив его уничтожить, с головой бросается в революцию. План его прост: когда она победит, а это неизбежно, он и другие вожди большевиков самым скорым маршем поведут измученный рабством народ в светлое будущее коммунизма.

Вслед за Мясниковым отец писал революцию как вселенских масштабов катаклизм, как космического размаха смуту, цель которой разорвать греческую удавку, затянутую на народном горле. То есть для Мясникова она настоящий Исход, в ней сама возможность спасения, а Гражданская война, которая тенью следует за революцией, – финальная схватка сил добра с нашим собственным злом.

Как я уже говорила, – продолжала Электра, – в романе чем дальше, тем увереннее отец разделяет правду Мясникова, готов подписаться под каждым параграфом, под каждым ее пунктом. В частности, к финалу он, как и Мясников, убежден, что избрание великого князя Михаила на царство еще на несколько лет затянуло бы кровопролитие. Так враги большевиков в нескончаемой сваре, но стоит появиться общему предводителю, они сплотятся, и братоубийственная бойня займется с новой силой. За что народ Божий заплатит еще сотнями тысяч жизней.

Правда, в 1960 году, уже в Зарайске, когда я вдруг принялась допытываться, почему он не восстановит роман, отец бросил, что сейчас куски, связанные с Мясниковым и великим князем Михаилом, сделал бы по-другому. Куда подробнее написал бы о той кольцевой структуре, бездонной воронке, что засосала Романовых. В ней, в этой воронке, как и Мясников, он теперь видит завершенность их миссии, окончательность гибели. Сказал, что в лагере, тоже как Мясников и наверняка под его влиянием, стал нащупывать выход их этого кольцевого тупика, этого безнадежного вращения, которое никого и никуда не ведет, лишь исправно возвращает тебя в начальную точку.

И другое, что с каждым годом кажется ему лишь важнее. Мы гуляем по берегу Оки, и он, пересказывая мне мясниковскую «Философию убийства», как раз сцену убийства князя, говорит: «Посмотри, как он пишет Михаила, который всё верит, что его не убьют – ему же это обещали. – И продолжает: – Почти что белая ночь. Могучие закамские ели, будто ливанские кедры, подпирают низкое пермское небо. И пустое гулкое пространство, разрываемое карканьем стаи ворон да треском пистолетных выстрелов… И Михаил, который начинает понимать, что это не расстрел – литургия, и он не жертва, а агнец, которого во имя искупления народа решено возложить на алтарь».