Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Пораженцев, саботажников, вредителей – тонны, а Он вместо того, чтобы ликвидировать их как класс, погневается-погневается – и простит. Ясное дело, народ слаб, но и Он смотрится не лучше. Опять же Его хваленая прозорливость. Какой же Он Всевидящий и Всезнающий, где Он только разыскал это жалкое пастушечье племя, которое и вправду, как саранча? Когда вокруг было столько издревле славных народов, которые, что ни год, шли в новый поход на все четыре стороны света и, где пройдут, камня на камне не оставят. Только пометят свой путь горами отрубленных голов, чтобы все знали, что они здешние земли повоевали и ушли с победой.

И нам нечего было ответить, потому что и сами мы думали, что Он лажанулся, не на ту лошадку поставил. И даже непонятно как – впрямь заблудился в трех соснах. И я на Его выбор смотрел с осуждением, бывало, что и с брезгливостью. А сейчас нет, сейчас я уже не думаю, что Он был неправ.

Вспомни, Игнатий, многострадального Иова. Вся его книга о том, как трудно жить человеку при Боге, рядом с Богом и во времена Бога. Вера в Единого Бога может всё в тебе поломать, пройти по тебе, как вышепомянутые сильные народы, пройти так, что камня на камне не останется, да вдобавок еще эти камни и раскидает. Сколько ни ходи туда-обратно, сколько ни ищи, ничего не соберешь. А все оттого, что прежде и ты сам, и твои чада и домочадцы жили язычниками; сыновья зачинались каждением идолам и тем же каждением преумножались стада, и так поколение за поколением, чуть не с сотворения мира.

И вот, как я сейчас понимаю, Господь много думал, как сделать, чтобы вера в нас вошла, но из старого повредила немногое; то есть чтобы она не сломала нас через колено, потому что сломанный человек – раб, а вера – свободный выбор. То есть Господь знал, что сразу с верой человеку не справиться, не освоить ее, с ней не совладать – оттого, как и всё живое, начал ее с семечка.

И еще Господь, чтобы нам было с Ним легче, чтобы Он был нам понятнее, в Писании то и дело говорит о Себе человеческими словами. Он Бог крепкий, Он и велик, и силен, но тут же ревнует, гневается. Как и мы, Он переменчив в настроении, может спешить. Бывает, что и нас понукает, торопит не знаю как. Мы искушаем, огорчаем Его своей слабостью, своей податливостью злу, и все-таки, несмотря на грех, мы до сих пор живы. Потому что Он человеколюбив, милосерд, премудр, главное же, что Он, Игнатий, по-прежнему готов нас прощать.

И все равно даже семечка веры в Единого Бога поначалу для человека было чересчур много. Языческое нутро сопротивлялось, не хотело ее в себя впускать. Ведь ты не хуже меня знаешь, Игнатий, что идолы не в капищах, не на горах, не в источниках и не в стволах старых деревьев, которые, может быть, росли еще при праотцах, – а в нас самих.

Семечко застревало у тебя в горле – ни туда, ни сюда – и ты харкал, харкал, пытаясь от него избавиться, наверное, в конце концов всё же бы выхаркал, но оно своими колючками цеплялось за бронхи и продолжало в тебе сидеть. Потом, когда, утомившись, ты засыпал, никто и не знает – как, оно провалилось дальше, в брюшину, и снова, сколько ты ни вставлял два пальца в рот, сколько ни пытался его выблевать, у тебя ничего не выходило.

Короче, так или иначе, это зернышко в тебя запало, укоренилось, шаг за шагом пошло в рост. Но и тут вело себя тихо, оттого еще долго ты думал, что, наверное, переварил его, слава богу, оно из тебя вышло. И, конечно, вера в Единого Бога росла в тебе не как ливанский кедр, скорее подобно виноградной лозе или даже стланику по сопкам возле холодного океана, где мало земли и совсем мало тепла, оттого ветры и корежат его, скручивают, гнут.

А еще вернее она росла точно так же, как племя Иакова со своими отарами овец и стадами коз бродило сорок лет по Синайской пустыне и Заиорданью. От колодца к колодцу, от одного пастбища, где еще осталась трава, к другому. Еще долгое время вера была в нас непрочна, хирела от грехов и от неправедного, могла и вовсе заглохнуть, наоборот, крепла, когда мы делали что-то доброе. Но в любом случае, прорастала только туда, где было свободное, незанятое место. И, устраиваясь, старалась никого не тревожить.

И так, чтобы она наконец вошла в силу, понадобилось, Игнатий, не два поколения, а двадцать два, может, и больше, но когда вошла, когда Иаков уже не мог сказать, где он, а где его вера, он и она – одно, за Единого Бога против Рима встал весь народ. Половина пала в битве, остальные ушли в изгнание, единственный скарб, что у них с собой был, – вера.