Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Жили мирно, впрочем, хотя от Москвы до Зарайска чуть больше сотни километров, я, и когда вернулась с Колымы, видела их редко. Мать была не рада, когда я приезжала – то ли до сих пор не могла простить Телегина, то ли я просто ее раздражала. Так, в общем, всё было вежливо, но в Москву я каждый раз возвращалась в тот же день. Отец в наши терки не вмешивался, был занят другим; впрочем, был ласков и, я думаю, не удерживал, боясь испортить отношения с матерью. Сажая меня в поезд, всегда сокрушался, что вот я только что приехала – и уже уезжаю.

Отец тогда много работал, спешил, было ясно, что если у них снова пойдет наперекосяк, ни одну из начатых работ доделать он не сумеет. Мать, как ни странно, была жизнью в Зарайске довольна. Она всегда мечтала быть женой неординарного человека, а тут выходило, что Жестовский, ее муж, и есть такой человек.

К этому времени он был уже очень чтим. Каждый день к нему – старцу Никифору – шли и шли люди. Всеми уважаемый монах и наставник, к помощи которого прибегали, когда уже ни на что не надеялись. И матери, хотя она оставалась человеком светским, это льстило; и вправду, с раннего утра у двери их дома толпились паломники.

Известность отца была так велика, что, несмотря на гонения на церковь, местная милиция как могла ограждала его от неприятностей. Старца Никифора всякий раз предупреждали, что вот завтра придут с проверкой, и желательно, чтобы никого постороннего в доме не было. Впрочем, начальник городской милиции – тоже его прихожанин – все чаще жаловался, что долго прикрывать старца не сможет, ему следовало бы перебраться в другой город.

Отец и сам боялся нового ареста, понимал, что сил на еще один лагерный срок у него нет, но мать никуда не хотела трогаться, считала, что нечего пороть горячку, их просто пугают. И оказалась права: бояться следовало другого, потому что вдруг обнаружилось – мать к тому времени давно жаловалась на боли в груди, но идти к врачам не хотела, кто-то ей сказал, что это поздний климакс, – что у нее рак в последней стадии. В общем, она сгорела в три месяца.

Похоронив ее, отец думал сразу же из Зарайска уехать, но не получилось. Он прожил там еще два с половиной года. Отец еще и при жизни матери говорил, что хочет уйти в скит, жить один в лесу, часто об этом думает, а тут одна из его прихожанок сказала, что знает про теплый, сухой блиндаж, в котором когда-то помещался штаб Третьей армии Волховского фронта.

Кругом, куда ни глянь, болота, а здесь высокий холм, к которому краем притулилось озеро. Добраться туда трудно, тропа узкая и петляет, но напрямик не дойдешь, везде топи. Ее зять собирал морошку и набрел на блиндаж случайно. Если старец позволит, она его туда проводит. Отец, – говорила Электра, – поехал, это и в самом деле оказался хороший, в два наката, блиндаж, вдобавок довольно сухой.

Отец тогда согласился взять у меня деньги, – говорила Электра, – и ему тут же, на другой стороне холма, местные работяги поставили теплый сруб с печкой, а блиндаж пошел на кабинет и для хозяйственных нужд. Телегина, как я говорила, уже не было на свете – он умер вскоре после моей матери. Отец остался единственным родным мне человеком – про сына я к тому времени пять лет ничего не слышала. Так что я стала ездить на болото.

Летом чаще, зимой туда добираться было уж очень холодно. Холодно и страшно – пару раз меня даже преследовали волки. Я приезжала, приводила дом в порядок, обстирывала отца и откармливала; с работой, как в Ухте: что-то прямо там делала, а что-то брала с собой в Москву. Проживу несколько дней, но как увижу, что он начинает тяготиться, – уезжаю. Так тянулось год за годом. Кроме этих поездок – приход – вот и вся моя жизнь почти пятнадцать лет.

В приходе я и нянька, и медсестра – могу ходить что за детьми, что за стариками. Беру копейки, безотказна, кроме того, не сплетница. Меня не замечали, говорили, что надо, я и делала. А что время от времени уезжаю в Новгородскую область ко всеми почитаемому старцу, то что тут плохого? Кроме того, я каждый раз заранее – за неделю, а чаще за две – предупреждала, когда уеду.

Что этот старец приходится мне отцом, – говорила Электра, – я никому никогда не говорила и сейчас, Глебушка, очень рада, что не говорила. Впрочем, Игнатий, как обстояло дело, конечно, знал. На болоте отец прожил свои последние девять лет. В самом начале августа семьдесят четвертого года я приехала – а он уже отдал Богу душу.

Сначала я думала, что похороню его на тихом деревенском кладбище, мимо которого мы всякий раз шли к блиндажу, он и сам когда-то говорил, что хотел бы здесь лежать. Но года за два до его смерти по здешним местам прошел смерч, повалил целый ряд столетних елей, всё разворотил. Он посмотрел на это разорение, посмотрел и сказал, что передумал, лежать здесь не хочет.