Владимир Шаров - Царство Агамемнона

В сорок шестом году сам, почти восемь месяцев ожидая ареста, Телегин помягчал. Когда Берия, хоть и со скрипом, его отпустил, разжаловал и отправил начальником лагеря на Колыму, Телегин решил, что на его зоне никто лишний умирать не будет. Он во всех смыслах был служака, за рамки инструкции ни-ни, но чтобы из пайки и посылок обслуга не крала, следил, ворам тоже поприжал хвост. Завел неплохую больничку – в итоге смертность у него была куда меньше, чем средняя по Дальстрою. Зэки говорили, что на его зоне можно жить.

В общем, тут, на Колыме, за ним плохого не числилось. Однако те, кто его взял на карандаш, считали, что московская служба легко перевесит магаданскую неудачу. Но мужу, – продолжала Галина Николаевна, – снова повезло. Москва, когда поняла, что Дальстрой подсовывает ей какого-то задрипанного капитана, была недовольна. Сколько Магадан ни доказывал, что в прошлом за Телегиным много чего числилось, Лубянка решила, что это старая песня, и дело закрыли”.

Где-то за полгода до своей кончины Галина Николаевна стала рассказывать, что “когда отец понял, что мне не хватает нормальной церковной жизни, что без Телегина (муж умер в шестьдесят втором году) и без сына, который с тех пор, как выучился, не подает о себе никаких известий, мне тоскливо и обычная приходская жизнь, где я могла бы помогать в храме, стоять, например, за свечным ящиком, убираться, ухаживать за кем-нибудь из больных или сидеть с маленькими детьми, была бы на пользу, он возражать не стал. Сказал, что понимает, что мне это необходимо.

Я сначала думала о каких-то подпольных или полуподпольных приходах, мне казалось, что там отношения глубже, доверительнее, что общая опасность сплачивает людей. О нескольких таких приходах я знала, о батюшках, что там «правили», люди отзывались очень хорошо, но он отсоветовал. Сказал, что это особая жизнь, близость, конечно, есть, тут я права, но есть и бо́льшая жесткость, отгороженность от мира. Для меня, человека открытого, приноровиться будет нелегко.

Я уже давно не была такой открытой, как в детстве, научилась и врать, и таиться, в общем, некая повязанность друг с другом меня не пугала, наоборот, нравилась. И сейчас думаю, что отец просто не хотел, чтобы я попала под влияние одного из подобных батюшек. Может, ревновал или боялся, что окончательно отдалюсь. Так или иначе – отсоветовал. А потом предложил вариант, который меня устроил.

На Москве был довольно известный священник, когда-то из истинно православных. Но к моему времени он уже вернулся в Синод. Служил он в церкви Всех Святых, что на Знаменке. Тем не менее десять лет подполья наложили и на него, и на приход отпечаток. Община была спаянной, все друг другу очень преданны: получается, что я хотела. И вот отец порекомендовал мне этого батюшку, и я, – рассказывала Электра, – была так рада, что и спрашивать не стала, кто он и откуда отец его знает. Впрочем, он, по-моему, знал всех, и только через пару лет мне стало известно, что нашего батюшку он сам когда-то и крестил, и благословил на возвращение в Синод”.

Всё, связанное с отцом Игнатием, было для Электры очень важно и, чаевничая со мной, она возвращалась к этому снова и снова. Говорила: “Я тогда была еще сравнительно молодой женщиной, мне только-только исполнилось сорок лет. Но как жить после смерти Телегина, не знала. Ни как, ни для кого. Отношения с сыном были потеряны, еще когда я и муж жили в Магадане. Он писал, иногда звонил, но и только. К нам он не приезжал. В самом деле, что ему делать в Магадане? Учился он в Москве, затем в Киеве, потом и вовсе пропал.

Я, – Телегин на это намекал, – конечно, догадывалась, какой путь он выбрал, но что всё вот так сразу оборвется… Что сколько ни пытайся, никто не скажет, ни где он, ни что с ним, – не предполагала.

С тех пор как мы с Телегиным вернулись в Москву (я на несколько месяцев раньше), я с сыном виделась лишь несколько раз, последний – в 1961 году, когда мы чуть не два часа пробродили по Нескучному саду, а дальше Паша уже один поехал на вокзал. Мы в Москву возвращались, чтобы быть поближе к нему, – рассказывала Электра, – но, оказалось, зря. Впрочем, и в Магадане делать было нечего. Телегинский лагерь закрыли еще в пятьдесят седьмом, пенсию ему назначили самую маленькую, какая с его выслугой может быть. Он потом до конца своих дней подрабатывал: служил сторожем в Осоавиахиме и физкультуру преподавал в школе по соседству. Иначе, – рассказывала Электра, – было не прожить.

Когда мать в пятьдесят шестом году освободили, – продолжала Электра, – я хотела, чтобы она и отец вернулись в Протопоповский, но мать отказалась, и отец с ней согласился. У отца еще оставались какие-то деньги из заработанных с Петьком, мы им добавили, и мать на окраине Зарайска купила небольшой каменный дом – там они и поселились.