Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Ты спрашиваешь об этих, об Иване и Марье, венчать или не венчать, как будут жить? Не побегут ли через неделю в ЗАГС за разводным письмом. Отвечаю. Жить будут хорошо, прочно. Всё в свои пазы войдет, что духовное, что срамное. Подгонять ничего не придется. Ни заусениц не вижу, ни пустот, значит, и места для греха – тоже.

Скоро через Галю начну слать письма. Им верь, это уже не первопуток, серьезная такая тропа, утоптанная. Ее не потеряешь. Может, они тебя и поддержат. А пока трудись, окормляй паству. Господь не оставит.

Чего я делаю? Хожу по лесам, болотам, молюсь о нашей жизни, ее же и разумею. На берегу реки сижу. Тут красиво. Обрыв, и ты над всем, будто и не на земле больше. Здесь тоже, что молится, что думается неплохо. О чем ты меня пытаешь, о том и думаю. Каждый день тебе страницу строчу, усердно работаю, не филоню. А то ты взаправду чад своих духовных нахер пошлешь, грех же на мне. В общем, что могу – разъясню.

Ты это, отец благочинный, брось. Куда уйдешь? У тебя стадо. Овцы они и есть овцы, разбредутся кто куда. Потом одних волки задерут, других – грех.

А то, что ты слаб, много непотребного делал и делаешь, то ведаю. И что стучишь, тоже знаю. Слава Богу, родился не вчера и живу там же, где ты. По одному обряду и в одной купели крещены. И о том наслышан, что когда в свой час придешь на квартиру к служивому, у которого на поводке, и как на духу всё выложишь, облегчение как после исповеди.

Пока эта тяжесть в тебе, ноги будто веригами обвешаны. Идешь, чуть не падая. А выпростал – и ничего, будто ангел паришь. Отчего такая радость, о том много думал, но ответа не знаю. И про другое не скажу – от кого это счастье: от Господа или от того, кто нам враг во веки веков. Но склоняюсь, что всё же от Господа. Почему – дальше напишу.

Нет, отец благочинный, и не спрашивай, другая вера или нет. Старообрядцы скажут – другая. Мы антихристово семя. Обличье, может, и схоже, кто-то со стороны вовсе сочтет за одно, когда же носом ткнут – смотри, у нас два пальца, а они щепотью и, возглашая “Аллилуйя”, опять же врут в счете, – плечами пожмет, мол, мелочь, ерунда какая-то. Но нет, не мелочь. Не просто не мелочь, главное – метки антихриста. Без них мы обманемся, как боялся Иоанн, примем сатану за Спасителя.

Но это не до скончания веков. Пройдет время, одни погибнут, из выживших кто-то кому-то уступит. Дальше, если не в теме, из-за чего сыр-бор – совсем забудется.

Так живешь, как повелось испокон века – вроде не лучше, но и не хуже других. А потом прямо где ты – шарахнет что-то огромадное, что-то несуразно большое и страшное. Ту же революцию возьми. Как к ней подстроиться, приладиться, никто ума не приложит. После всё еще долго в колею не войдет. Не захочет, а будет выламываться. От этого и мы в великой шаткости. Хуже ее нет ничего.

В верующем человеке какая-никакая прочность. Он уже не просто сырцовый кирпич, а такой, в который евреи, как велел фараон, намешивали камыш, но здесь и он слабину дает.

Если опять о том тревожишься, мучаешь себя, то оставь, нужды нет. Что мы, что чекисты делаем одно. Ересь, что змей, в любую щель заползет. Кого ни возьми, грех о каждом знает, где он слаб, чем его взять. Как совлечь, совратить. А сила, она в ком? Вспомни праматерь Еву, какая уж тут сила! Если кто и держит всё в узде, то лишь мы да они.

Запись от 27 октября 1984 г.

Один из наших последних разговоров с Электрой отчасти получился академическим. Она сама завела речь о том, как связаны между собой оба романа Жестовского. Сказала: “Прежде, Глебушка, я не сомневалась, что они между собой во вражде. Но теперь считаю иначе, и вот почему. Роман – штука греческого происхождения. В нем всё закольцовано, возвращается к истокам, он будто погружен в себя, потому что человек убежден, что на открытом пространстве нам не понять ни цели, ни смысла, везде только сумятица и неразбериха, а в замкнутом мире шанс есть.

Отец такой взгляд разделял, а потом отошел. Оттого и на себя стал смотреть по-другому. Это, что выход есть, что из Египта, хоть и с потерями, можно выйти, и выстроило второй роман. И вот я сейчас думаю, что «Агамемнон» стал первым подступом к житию, а в «моем» романе отец к нему как бы уже готов. Ведь последние двадцать лет его жизни – время старчества, время, когда он помогал людям, которые без его слов с жизнью бы не справились.

То есть второй роман – настоящий путь к старчеству: как к нему приходят, какими путями идут, но и, конечно, объяснение старчества. А что касается жития, то его пишешь не сам, а твои ученики и послушники и спустя много лет, как тебя положат в землю. Потому что в старчестве человек себя не видит и не понимает, оттого что с головы до пят он в воле Божьей. Зато он ясно видит и понимает других, способен им помочь.