Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Отец говорил Электре, что шестого февраля он на допросе у Зуева показал, что его представления о литургике в царстве сатаны складывались медленно и работа далеко не закончена. Какие-то важные для себя вещи он понял, можно сказать, в них уверен, но другое и сейчас в тумане. Может, потому он чаще и чаще склоняется к мысли, что, коли литургика есть наше совместное предстояние перед Высшей силой, наше общее молитвенное дело, написание литургического канона – в любом случае служение не одного человека, а многих и многих.

“Про себя, – говорил Зуеву Жестовский, – могу точно сказать, что, когда мы со Сметониным через два дня на третий ходили по бульварам, работа шла куда как споро, а когда я оставался один, долгие годы жил анахоретом, почти останавливалась. Сметонин рассказывал о собственных занятиях историей, всё это перебивал случаями из адвокатской практики, и я вдруг начинал понимать, как изначально было устроено Божье мироздание. И тут же, о чем и как мы должны молиться сейчас, когда по нашим грехам остались без Высшего попечения.

Вы, гражданин следователь, не раз повторяли, – продолжал он, – что суду, чтобы объективно оценивать меру вины, вынести справедливый приговор, необходимо точно знать, за что каждый из нас несет персональную ответственность; так вот я хочу заявить, что Сметонин просто пересказывал мне свои замечательно интересные статьи. Кстати, написал он их в незапамятные времена.

А за выводы и насчет невинно убиенных, которые едва окажутся перед престолом Господним, делаются нашими молитвенниками и заступниками, начинают просить о нас, о всех, в том числе и о тех, кто их собственноручно убивал; что так есть и так будет всегда, потому что это прощение и это заступничество – краеугольный камень мира, который был сотворен Господом в первые шесть дней, – несу ответственность один я.

И другой вывод – говорю об открытых показательных судебных процессах, в которых я давно вижу образ Божественной литургии во времена царствования сатаны; и дело не просто в том, что они сохраняют в нас понимание, что человек не должен, не может уйти из жизни, не покаявшись перед «миром», не испросив у него прощения – без предсмертного покаяния никому не спастись, не менее важны и другие вещи.

Мы все, – говорил Жестовский, – и Сталин, кстати, нашу мысль сразу принял – я имею в виду Советский Союз, новые и новые народы, государства, что примыкают к нам каждый год, вместе есть великая община нового избранного народа Божия, который самой короткой дорогой идет в Землю обетованную. Соответственно, наша общая правда превыше мелкой правды любого отдельного человека.

То же и с жизнью. Разница одна – теперь Земля, что нам предназначена, называется «коммунизмом», и идем мы в нее споро, уверенно. Идем, не сбиваемся с шага, именно благодаря невинно убиенным, которые всем своим естеством сплачивают нас, делают заодно.

Вот и выходит, – подвел он итог, – что обвиняемые на показательных процессах каждым своим словом, каждым признанием и каждым разоблачением подельников на равных служат нам и в этой земной жизни, и в жизни вечной”.

“Дальше, – говорила Электра, – отец и Зуеву стал объяснять, почему для него допрос – та же исповедь, сказал, что начать хочет со своего первого после долгого перерыва религиозного опыта, который случился 7 сентября двадцать пятого года”.

“Лет с семи, – говорил он, – может, и раньше, я каждую неделю ходил к исповеди и причащался. В Великий пост или когда в жизни случалось что-то плохое – неважно, у меня самого или у моих близких – при первой возможности шел в церковь. На обедне отстою литургию, всласть, часто со слезами, помолюсь, исповедуюсь, и, причастившись Святых Тайн, вдруг чувствую в себе силы, какую-то духовную светлость, да и беда больше не кажется такой, чтобы с ней нельзя было справиться.

Свои грехи, свою нравственную нечистоту я ощущал совершенно как нечистоту физическую. Душу, как и тело, немилосердно саднило, всё чесалось, и я мечтал о причастии, как какой-нибудь вконец грязный человек мечтает о горячей ванне или о бане. Но после тюрьмы, – продолжал Жестовский, – я перестал исповедоваться, даже не чувствовал в этом нужды.

Причин было несколько. Во-первых, умер священник, к которому я привык ходить, а тот, что его заменил в нашей церкви, казался неумным и недобрым. Конечно, ты исповедуешься не человеку, а Богу, – продолжал отец, – священник просто посредует, соединяет вас, и всё равно ходить к нему не хотелось, и в другой храм к другому священнику тоже не тянуло.