Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Там сметонинских гостей у нас другие перенимают. Мы их даже не знали. Просто давали ориентировку, остальное не наша печаль, мы свою работу сделали и можем вернуться на постоянный пост. Вот так, товарищ Жестовский, полтора года господа по бульварам прогуливались, а мы, как водится, по трамваям толклись. А потом Ягода, как и обещал, отправил меня служить на Дальний Восток. С повышением – всё чин чином».

Отец : «Ну а со Сметониным – зря следили или что-то нашлось?»

Зуев : «О, столько нашлось, что не счесть. Не адвокат – пещера с сокровищами. Полстраны можно посадить, и еще бы осталось. У нас прямо руки чесались запустить движок, но отмашки не было. А на рожон кто полезет?»

Отец : «Тогда я, гражданин следователь, что-то перестал понимать: то вы себя неразумным звали, видно, теперь мой черед. Вы же про Сметонина раз в сто больше меня знаете. Наверняка про Алимпия тоже. Опять же показания на них вам без надобности. Один семь лет в земле, с того света не докличешься, суеты много, а толку с гулькин нос. Если вы когда раньше думали брать его, считайте, опоздали, с концам улизнул. Хотя у МГБ руки длинные, туда, где сейчас Сметонин, и для вас хода нет. Тот же коленкор с Алимпием; брать Алимпия – совсем глупость, он теперь ваш, свой в доску и не филонит, работает хорошо. Что на него потратили, одним Сбаричем отбил. В общем, кто кого должен просвещать, – говорит отец, – это вопрос темный».

Зуев : «Так, да не так, гражданин Жестовский. Сметонинских гостей я больше вас насчитаю, то есть с арифметикой у меня и вправду получше будет, а вот сообразительность хромает. Двадцать лет прошло, а я, хоть и страсть как хочется, всё не могу догадаться: что вы такое важное друг другу говорили? У меня слух хороший, но за пятьдесят метров и мне было не разобрать».

Отец : «Ну да, расстояние серьезное, всего не расслышишь, то одно, то другое упустишь, бывает, даже мысль потеряешь».

Зуев : «Вот-вот».

Отец : «Тут я, конечно, помочь смогу, вы, гражданин следователь, обратились по правильному адресу. Только я свои показания по Сметонину уже давно дал».

Зуев : «И кому?»

Отец : «Вы, наверное, в мой листок по учету кадров заглядывали?»

Зуев : «Заглядывал».

Отец : «Думаю, там значится, что в 1947 году я был арестован по делу романа “Царство Агамемнона”, который, собственно, и написал. В этом моем Царстве-государстве треть, не меньше, то есть страниц сто пятьдесят – двести – всё Сметонин и его дом. Только в “Агамемноне” я для конспирации усек имя адвоката, получилось Тонин, остальное один в один. В общем, – говорит отец, – поднимаете то мое дело, находите, куда подшита рукопись, и объект весь прямо на блюдечке. Я его красиво сервировал и красиво выложил. И Сметонин у меня живой, а не как сейчас, на Троекуровском кладбище».

Зуев : «Про роман знаю, придет время и для романа, а пока давайте без “Агамемнона”. Наш учитель литературы в десятом классе говорил: у романа свои законы – у жизни свои. Зеркало, конечно, но маленько с изъяном. Случается, что и просто кривое. У “Агамемнона” всё впереди. Я, Жестовский, зуб даю, каждое слово по нему сверю, устрою вам очную ставку. А до тех пор условимся: по программе письменное сочинение в конце месяца, сейчас у нас устный опрос»”.

“В общем, – говорил отец, – ты, Электра, не думай, Зуев меня не одним подкупом взял. Я к тому времени, – продолжал отец, – многажды и разным людям – тому же Сметонину – объяснял, что если самому себе зубы не заговаривать, на воле ничего хорошего, что ни возьми – вранье. Газеты и так понятно, с них спросу нет, но за ними и литература поспешает, и театр. Весело скачут, с молодым задором, вприпрыжку. Люди даже в дневниках сами себе врут: не дай бог чужому на глаза попадется. Говорю: в пятнадцатом году я с Поливановым два месяца по Пошехонью ходил из одной деревни в другую. Записывали, что старики помнят: предания, сказки, песнопения, прибаутки с частушками. Поливанов был до них большой охотник, брал всё, ничем не брезговал.

И вот, говорю, сейчас, когда человека через конвейер пропустили, потом к стенке поставили, кажется, что от него ничего не осталось, даже могилки нету, чтобы прийти цветочки положить. И дома, пусть публично и не отреклись, тоже лишний раз стараются не поминать – у детей жизнь впереди. Им в комсомол, затем в институт, а всплывет, что из семьи репрессированного – пиши пропало. На всех надеждах крест.

А на самом деле, – говорю Сметонину, – только от этих невинноубиенных что-то и останется. Единственная настоящая правда – это что ты на допросе показал, когда тебе душу наизнанку вывернули. Всё вынули о нас и о нашей жизни”.