Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Ты оставляешь мирскую жизнь, умираешь для нее и дальше под другим именем живешь новую жизнь с Богом. Так вот, неправильно родиться и тут же умереть, это и для тебя самого неправильно, но особенно для твоих близких. Опыт показал, – объяснял мне отец, – что следует прожить жизнь со всем, что в ней есть, всё пройти и всё повидать, и лишь тогда, зная, от чего отказываешься, прийти к Богу.

Конечно, они мечтали, что однажды я и Лидия обвенчаемся, и, зная, как мы оба настроены, решили вмешаться – собираясь уезжать, ее и меня обручили. Уже во Франции, в эмиграции, родители Лидии, считая, что их дочь утонула в ялтинском заливе, простить себе не могли, что пошли против ее воли. Писали моим родителям, что наше обручение их самый страшный, самый непростительный грех, что они отняли невесту у Спасителя. В Париже, как я тебе уже говорил, – продолжал отец, – они заживо себя похоронили. Старшему Беспалову не было и пятидесяти, а выглядел он совершенным стариком. Весь сгорбленный, идет, еле ноги переставляет и шаркает.

А тут, едва мы с Лидией обвенчались, она своим родителям в Париж послала открытку, где хоть и коротенько, но всё было: и что в море не утонула, спаслась, и что много лет бог знает где скиталась, не знала, ни где они, ни что с ними, оттого и не писала. Что недавно на станции Пермь-Сортировочная она из сострадания, просто из жалости подобрала какого-то бродягу – он уже не дышал, ни на что не надеясь, оттащила в свою избушку и там, в конце концов, сумела его отогреть, вернуть к жизни. Каково же было ее удивление, когда через неделю в случайном разговоре выяснилось, что мужчина, которого она спасла, – нареченный ей когда-то жених Николай Жестовский: “Произошедшее трудно было не счесть за чудо. Мы оба, и я и Коля, увидели в этом волю Божию и вчера обвенчались в церкви великомученицы Екатерины, что в Уфалее”.

Через три месяца, – продолжал отец, – я в Нижнем Тагиле на почте получил письмо из Белграда, где мать писала, что мой собственный отец – который подобными словами не разбрасывался, к любым чудесам относился с подозрением, считал, что церкви, кроме редких случаев, от них больше вреда, чем пользы, потому что чем сильнее человек уповает на чудо, тем меньше сам делает для своего спасения, – сказал ей, что наш брак несомненно благословен и они, наши родители, к этому благословлению могут только присоединиться. И еще написала, что родителей Лидии мы буквально вернули с того света. Сколько лет они прожили в глубоком трауре, а теперь их не узнать. Веселые, невпопад смеются: “Такими веселыми, – писала мать, – мы Беспаловых со дня их собственной свадьбы не видели”.

В общем, не только мы с Лидией, но и родители считали, что на нашем браке лежит печать Божия, что ради нас совершено чудо. И еще, – сказал отец, – когда я и Лидия принимали постриг, каждый из нас был убежден, что другого нет в живых, соответственно, руки у него свободны. А тут вдруг оказалось, что оба живы. И вот мы считали, что Господь – для чего, кто знает – может, например, пожалел, решил утереть слёзы Лидиным родителям, Сам и по Собственной воле отказался от Своих прав на нас, дал знать, что отпускает нас от Себя. А чтобы никто не усомнился, устроил так, что мы нашлись друг для друга самым чудесным образом. В общем, Он дал нам вольную, сказал: идите с миром, вдобавок и благословил.

Что же касается остального, – объяснял дальше отец, – я думаю, что на станции Пермь-Сортировочная, когда из меня стала уходить жизнь, она ведь не сразу из человека уходит: у тебя сначала одно отнимается, умирает, затем – другое, я чем-то глянулся великому князю Михаилу. Может статься, что раньше – продолжал отец, – он жил в тех людях, которые его помнили, или в самозванцах, которые им, великим князем Михаилом, представлялись. Ведь самозванец, если вдуматься, он кто? Человек, который по собственному побуждению и тут же – по требованию народа – отказывается от своей жизни, освобождает себя для другого. Некий местоблюститель престола.

Что было раньше с великим князем Михаилом, – вел отец, – я не знаю. Может, как я тебе уже говорил, он всю Гражданскую воевал красноармейцем, потом, например, был чекистом. А может, осенью, когда лег снег, замерз где-то поблизости от станции Пермь-Сортировочная.

Я, в сущности, ничего про него не знаю, даже никогда не думал, что было и как. Знаю лишь про себя, что должен был погибнуть, в лучшем случае, остаться без конечностей, а вот до сих пор с руками и ногами. Но скорее всего, он, как в восемнадцатом году с первыми холодами вышел к станции, так тут и кружил, искал, в ком бы укрыться. В итоге остановился на мне. Недаром, стоило Лидии меня вы́ходить, все начали говорить, что я великий князь. А раньше я на него и похож не был. И дальше мы вместе, в одном теле, жили, как-то пытались друг друга понять.