Виктор Эмский - Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

Вспоминается еще, как талантливый ученичок мой скомандовал однажды своим архаровцам: «Р-разойдись!» И уж тут-то они и разошлись! Стреляя поверх голов из автоматов, салаги загнали батарею в клуб, где господин Гусман, нервно подергивая шеей, зачитал нам «Декларацию Новых Прав Нового Человека» своего собственного сочинения. Пока он зачитывал ее, в батарее шел обыск…

Помню, как упал. Причем, совершенно почти трезвый. Стоял на плацу, пялясь в небо, и вдруг брюхо мне свело спазмом, голова закружилась, и я опрокинулся. Помню еще, как подумал, совсем-совсем как тогда, в молодости: «Это конец. Это — рак!» Господи, ну конечно же, это была даже не падучая, как у одного известного тебе классика. Просто, как и всех остальных, начались заурядные голодные обмороки…

Ради Бога, Тюхин, не ищи в этом письме какой-то зашифрованной логики, литературного подтекста. Эти дни я действительно помню крайне смутно, эпизодически. Ты ведь сам знаешь, когда я пишу стихи, я как запавшая клавиша. А тут еще Виолетточка, канистра с бромбахером. Помнишь, Тюхин, мы все недоумевали: и чего это товарищи офицеры все ходят и ходят в спецхранилище, а главное — почему это товарища майора Лягунова постоянно выносят оттуда на носилках? Да потому что никаких боеголовок, никакого спецтоплива там и в помине, Тюхин, не было. Как показала салажья ревизия, в бетонном подземелье, в противоатомном бункере, хранилась вся наша бригадная, для промывания контактов, спиртяга — одних опечатанных канистр насчитали около сотни. «Коломбина», как ты помнишь, стояла от склада неподалеку. В эти чумные дни я каждую ночь имел удовольствие слушать «Лили Марлен» и «Хорста Весселя» в хоровом исполнении. После таких концертов не надо было и двух пальцев в рот совать, Тюхин.

Недели через полторы ко мне уже начал наведываться весь белый Ваня Блаженный с крыльями. Улыбаясь стеариновой своей улыбкой, он слушал куски из моей новой поэмы «Омшара». Как тебе известно, Тюхин, его мнением я особо дорожил: как-никак два курса педвуза. Помнишь, как Ванюша в свинарнике читал нам на память Ф. Вийона, О. Уайльда, П. Верлена, И. Блаженного… Вот то-то и оно, что стихи до добра не доводят… Во всяком случае поэтов.

А однажды, проснувшись среди ночи в 13-м номере — он был у нас на двоих с Рихардом Иоганновичем — я увидел на его койке ту самую, недостающую часть мужского, извиняюсь, органа, в целях секретности называвшегося в нашей бригаде «изделием», мало того, что самую главную, самую существенную, но к тому же еще и с усами, поющую под гитару песни Розенбаума. Увидев, что я проснулся, часть тотчас же поднялась по тревоге и двинулась в район сосредоточения…

Помню, однажды приспичило мне объясниться с Сундуковым. Я обнял его за совершенно необъятную талию и, рыдая, сознался, что совершенно не помню с какой целью налюрил в его хромовый совершенно новый сапог, ибо когда совершал этот поступок, находился в лунатическом состоянии, а следовательно вообще ничего не помню… Впрочем, у тебя, Тюхин, на этот счет, кажется, иное мнение. А Сундуков, при ближайшем рассмотрении, и вовсе оказался тополем. Не Эдуардом, а тем самым, на который я безуспешно пытался приспособить новую антенну. «Вот, — сказал я этому Неэдуарду, — вот мы здесь с тобой секретничаем, а такое ощущение, будто подниму голову, а он там — на ветке!..» — «Кто?» — ужаснулся мой коллега по перу. «Ах, да этот!» — прошептал я, и действительно запрокинул буйную свою головушку, и увидел — нет, ты не поверишь, Тюхин, — я запрокинул свою недостающую часть и вдруг увидел круглые, по-лемурьи вытаращенные глазищи сбежавшего к противнику товарища подполковника Кикимонова! Не скрою, поначалу я подумал, что это всего лишь пьяная галлюцинация. «Чур, чур меня!» — дико взмахнув руками, вскричал я и даже перекрестился на всякий случай! Но Кикимонов, увы, не исчез. Покачиваясь на ветру, он так и остался висеть на ветке с высунутым синим, как у писаря, съевшего письмо своей чувихи, языком…

И ведь вот что характерно! Когда я поприжал Рихарда Иоанновича: «Так это что, так это вы все выдумали, выходит?! А ну, не брыкаться! А ну-ка тихо, тихо! У меня под Кингисеппом и не такие не рыпались!.. Так вы это что, оклеветали, получается, наших доблестных подполковников?!» — когда я ему, гаду, выдал с заворотом руки за спину, он мигом присмирел, брякнулся на колени: «Да вы что, Тюхин! — захрипел. — Вы что шуток, что ли не понима-а-аете?!»

И опять же — нонсенс, любезный мой друг и брат! Хорошие шутки мы очень даже понимаем. Как-то на «коломбине», заклеив бумажечками очки у моей отключившейся кикиморы Виолетточки, я весело заорал: «Боевая трево-ога!» Эта кобра четырехглазая чуть не ополоумела. «Полундра, Тюхин! заголосила она. — Спирт, кажется, некачественный: я ослепла!» Но зато и отомстила она мне соответственно, о как она мне отомстила, Тюхин!..