Игорь Родин - Совесть палача

Что я наделал?!!

Манин уже сел рядом, ловко водя стетоскопом по груди. Выстрелил я и в самом деле точно. Пуля не вышла наружу, не выломала кости, не плеснула на стены кровью и мелким фаршем мозгов. И скончался Пётр мгновенно, даже не поняв, что уже умер, не успев ощутить самой ничтожной боли. Наверное, его освобождённая душа сейчас опускается в блаженную вечную ванну вселенского покоя. Или он слышит ангельский хор, провожающий его до золотых ворот райского сада. Ведь убиенных принимают туда вне очереди. Вот такой мой тебе, Петя, прощальный подарок. Вежливость палача.

— Чистая работа, — отнял и принялся сворачивать свой слуховой прибор Мантик. — Хоть пособие снимай!

— Хорошо, — я всё продолжал сидеть рядом с телом Пети, придерживая его за бока, будто опасался, что он может неловко перевернуться на бок. — Никого не задерживаю. Ждите меня у кабинета. Мне надо попрощаться. И зовите мне сюда старшего похоронной бригады.

Мои мрачные ангелы полузагробного царства проявили невиданную деликатность, и, не говоря ни слова, не задав ни одного ненужного вопроса, быстро покинули место казни. Даже грубый доктор сдержался и не ляпнул ничего бестактного. И на том спасибо.

А я всё сидел, глядя в мёртвое безмятежное лицо друга. Потом вытащил у него из кармана записку и развернул. Там, рукой Вики было выведено всего три слова.

«Мы тебя любим».

Любовь не спасла мир, а лабиринт меня от моего льва. От этого бумажного откровения с каменной кладкой свершилась фатальная метаморфоза. Вернее, я увидел, что изменения есть лишь плод моего воображения. Кладка никогда и не была надёжным камнем, скреплённым намертво цементом. Она оказалась картонной ширмой. Ловкой хитрой проделкой старого шарлатана и жемчужного скорпиона. Он сумел за моей спиной как-то договориться с моей совестью и уговорить её придремать немного, до последней казни. До главного морального выбора. До рубежа, где решается вся моя дальнейшая судьба и вешается мне пожизненно ярлык с моим конечным определением. В зависимости от выбранной дороги.

И через разлетевшийся веером и брызгами лохмотьев картон вдруг резко и стремительно вылетел пружинистый поджарый лев. Натянутый жилами, бугрящийся мышцами, с развевающейся шелковистой длинной густой гривой. И клыки его поразили своей белизной и острыми гранями. А глаза дико мерцали медовой лавой безжалостной ярости. Я ничего не успел сделать. Лев по дуге пролетел разделявшее нас расстояние и чётко пришёл мне на спину. В плечи впились, протыкая плоть бесконечно длинные когти, а шею обдало на миг горячим молодецким дыханием. И тут же острые грани зубов сошлись на тонкой коже, прорезая её, как бритвой, проникая в переплетения артерий и трахей, связок и пищевода. Лишая возможности дышать в судорожном страхе и наполняя лёгкие горечью потери и осознания ужаса сотворенного своими руками. Сознательно и нарочно. В глупом порыве проверить себя и доказать всему миру, что нет ничего невозможного, что у глубин подлости нет дна. Что теперь этот лев будет вечно висеть на мне сзади, глодая мою сущность и лишая покоя и сна, пока я окончательно не дойду до полного ничтожества. И нет никакого лабиринта, и не было. Мираж, фикция, ширма. Нет и тропинки из глубин к свету покоя. Это закольцованная магистраль, по которой я бродил слепцом мимо одной круглой картонной стенки. А вот теперь лев прыгнул и озарил всю картину целиком. Чтобы хоть поздно, но наверняка я увидел всю правду.

Истина.

Вставал я на ноги уже совершенно другим человеком. Развалиной, мгновенно потерявшей всё в этой жизни. Покой, уверенность, уважение себя и уважение всех, кто вокруг. Своё будущее. Своего друга…

Вошли трое из похоронной бригады. Я тупо озирался, словно забыв, зачем я тут вообще нахожусь. Потом отозвал старшего и полез в карман за портмоне.

— Слушай меня внимательно, старший прапорщик Горковенко, — без выражения, но веско произнёс я. — Там, на кладбище, вас у входа будет ждать машина. Довезёте их до места. В машине возьмёте гроб и что там ещё будет. Там будут люди. Это жена и дети покойного. Вернее, теперь вдова. Поможете и посодействуете ей во всём. Переложите труп в гроб, похороните и закопайте по-человечески. Это ясно?

— Ясно, — немного оторопел Горковенко.

— Это хорошо, — я вытащил из кошелька три пятитысячных купюры и продолжил: — А вот это вам за старание, — протянул я ему первую, — за прилежание, — вторая бумажка легла в руку прапорщику, — и за молчание! Ты меня понял?