Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

Господин Фирнекез сначала сделал еще стежок. Потом показал большим пальцем на кухонную дверь. И продолжал шить. Сделал еще два стежка и теперь уже головой и налитыми кровью глазами указал на кухню и повторил тот же жест большим пальцем. Смерть сына глубоко его потрясла.

— Кто его знает, может быть, это и к лучшему. Что хорошего увидел бы он в жизни! — сказал письмоводитель.

Это были не пустые слова, он это искренне чувствовал, выстрадал в суровом поединке с жизнью. Но проникнуть в сумрачно-беззвездный мир портного они не могли. Как часто прежде, когда в комнате никого не было и все кругом затихало, склонял он свое обезображенное коростой лицо над бельевой корзиной, позволяя маленьким ручонкам цепляться за его узловатый палец, и приговаривал: «Ах ты тютька, ах ты тютька!» Одно только словечко, бессмысленное словечко, но оно заключало в себе весь мир, все счастье портного Фирнекеза.

Жена приоткрыла дверь. Глаза ее распухли от слез. Черты плоского серого лица окончательно стерлись под ударами судьбы. Она качнула бессильно свисавшей рукой, хотела что-то сказать, но издала только нечленораздельный звук. Дверь закрылась.

Каждый нес свой фрак на сгибе правой руки. Шли молча, шеренгой. Если навстречу попадался прохожий, два фрака, уступая дорогу, отставали, затем снова присоединялись к первой паре. Поверх каждого фрака лежал белый жилет.

— Все дело в том, что фрау Фирнекез понятия не имеет, как ходить за детьми, — прервал тягостное молчание Оскар.

Письмоводитель сперва стыдливо поглядел на три перламутровые пуговицы жилета, который ему предстояло надеть. На одной пуговке змеилась темная жилка.

— Ах, при чем тут она! Ей было за пятьдесят, когда она родила, измученная, истощенная женщина. Такой ребенок, конечно, не жилец на свете… А фраки-то он нам так отдал! Какой молодец! Вот благородный человек!

— В портновской мастерской разверзлась бездна. Ее нам не постигнуть никогда.

— Гм, значит, то есть какая это бездна?

— А я знаю, чем мы могли бы его отблагодарить… Споем завтра на похоронах. Надо же иметь сердце.

Мысль письмоводителя всем принесла облегчение. Друзья были в восторге.

На следующий день четверо мужчин со скорбно-торжественными лицами, во фраках, белых жилетах и высоченных цилиндрах, шагали в один ряд по старому мосту. Теобальд Клеттерер нес венок из белых роз.

Письмоводитель остерегался повернуть голову и не узнавал знакомых. Он только косился в сторону, смущенно вытянув губы дудочкой.

У отца Ханны узкая полоска черного сукна прикрывала только спину. Фрак был ему слишком тесен. Зато фрак Соколиного Глаза был настолько широк, что фалды заходили одна на другую, как полы зимнего пальто, а кистей рук и вовсе не было видно.

Когда они переодевались, письмоводитель предложил им поменяться фраками. Но Соколиный Глаз не поддался на уговоры.

— Я пойду вперед, — сказал Оскар. — Встану где-нибудь поблизости и посмотрю, какое вы производите впечатление. Для вас это будет вроде генеральной репетиции… Так что шагайте бодро, братцы!

Молодой норовистый жеребец мясника Фрица, увидев на старом мосту четыре фрака и четыре высоченных цилиндра, взвился на дыбы от столь непривычного зрелища и уперся передними копытами в парапет моста.

— Что я говорил! — не без злорадства, но по-прежнему не поворачивая головы, прошипел письмоводитель. — Это все ты со своим балахоном… С вами стыда не оберешься.

Полицейский надзиратель поздоровался с ними, не зная, то ли улыбаться, то ли принять подобающую случаю скорбную мину. Мальчишки гадали, идти ли за ними следом, или нет. А когда на площади между собором и церковью св. Августина, где Томас недавно уложил известного бретера, пятилетняя девчушка сделала то, что спокон веков делают все вюрцбургские ребятишки при виде духовного лица, когда она подскочила к облаченному во все черное Соколиному Глазу и, пролепетав: «Благословите, отец», ткнулась головкой в длинный рукав, письмоводитель так и прыснул.

Сдерживаемое бешенство прорвалось истерическим смехом.

Он наотрез отказался петь на похоронах. Стал столбом и ни шагу дальше:

— Нет, господа, не могу, — уверял он, — я там не выдержу. Просто не выдержу. Вот увидите.

Теобальд Клеттерер переложил венок в левую руку и выбросил вперед правую.

— А что же станешь делать ты, когда мы выйдем на подмостки в Оксенфурте? Кто посвятил себя служению искусству, тот должен быть готов на жертвы.

— Искусство? Это, по-твоему, искусство — вырядиться священником, будто на маскараде?