Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

— Да и скрыться легче.

Доктор Гуф допытывался у Ханны:

— Скажите мне, любите вы его? Любите?

— О, если б вы знали! Только маму, одну только маму больше… А может быть, даже и нет.

«Она его любит. Она его любит».

Они медленно прошли мимо мальчиков. И сейчас доктор Гуф держал руки в карманах пальто и то и дело оглядывал свои ноги, будто хотел убедиться, что с него еще не свалились брюки.

Уставившись куда-то в пространство, он усмехнулся: перед ним снова встала сцена в трактире.

— Славный мальчик! Очень славный мальчик! — Потом, повернувшись к ней, добавил: — Но не слишком ли молод? Вы не находите? Он же чертовски молод!

— А вы? Вы никого на свете не любите? Всегда так вот одни?

— Как вы милы! Восхитительное дитя!.. Много, много лет назад я встретил девушку. Один лишь раз мы остались с ней наедине, ночью, на террасе отеля в Лугано. И за эти несколько минут я ухитрился сказать ей, что она будет со мной глубоко несчастна. Она уехала. Это была англичанка. Живет теперь в Индии. Больше мы с ней не встречались. Уехала. На следующее же утро.

— Раз вы сами ее так напугали!

— А зачем она, глупая, мне поверила. Впрочем, хорошо сделала… Мало ли женихов на свете, а разница в конце концов ничтожна. Один черт! Но вот я?.. И для моей сестры не нашлось спутника. Она молода, красива, богата, и при этом болезненно восприимчива, настоящая пушинка на ветру, а жизнь тратит бессмысленно, разъезжая по провинции с дурацкой театральной труппой. Она не может не играть. Характеры у нас гениев, а гениальности нет. Пропащие люди!

Ханна с минуту молчала.

— Вам бы надо играть в футбол.

— Вот это гениально сказано! Поистине гениально! — И опять он беззвучно про себя засмеялся, как в трактире, когда студент выплеснул ему в лицо стакан вина.

— Мне бы надо играть в футбол! Великолепно! И вы правы. Бесконечно правы… Но я никогда не буду играть в футбол. — Лицо его подергивалось.

— Я бы не уехала. — И вот она лежит у него в объятиях, прижавшись к нему, дрожа всем телом: от стоящей на причале баржи, где сын письмоводителя поднес к воде спичку, и до устоев старого моста ночной мрак на мгновение прорезала чудовищная, в сто метров длиною, огненная змея.

В бидоне оказался не керосин, а бензин, который быстрое течение сразу же отнесло на середину реки и вниз к мосту. Если бы зажглась первая спичка, мальчиков охватило бы море огня.

После яркой вспышки стометровой молнии, на две секунды осветившей как днем набережную и старый мост, мрак, казалось, стал еще гуще, и под его покровом перепуганные шалуны благополучно скрылись. Доктор Гуф, который, подобно портному Фирнекезу, весьма безразлично относился к подобного рода происшествиям, не замедлил воспользоваться тем, что Ханна лежала в его объятиях: он поцеловал нежно благоухающую шейку. Почувствовав, что гибкое девичье тело не осталось безответным, он спросил:

— Так ты бы не уехала?

Когда Томас с пакетом ваты и аптекарскими пузырьками вошел в свою рабочую комнату, мать, прибиравшая у него на столе, всплеснула руками:

— Боже мой, глаз вышибли?

— Не-не! — заблеял Томас. Он был в прекрасном настроении, словно одержанная победа намного прибавила ему уверенности в себе. Рассматривая в зеркале иссиня-зеленый опухший глаз, он ощущал в плечах небывалую силу.

Со счастливой улыбкой попытался он раскрыть глаз без помощи руки. Ничего не получалось. «Что ж, сделаем компресс! А утром пойду в глазную клинику к тому индейцу. Этой симфонией красок я обязан отчасти и ему».

Доктор Гуф был первым ассистентом и правой рукой руководителя новой глазной клиники, профессора с европейским именем.

В больничных палатах он выглядел иначе, чем на улице: был спокоен, собран, неуязвим, от белого халата его лицо индейца казалось смуглее обычного.

Глаз был быстро осмотрен и признан здравым и невредимым. Они вышли в сад, где на скамейках сидели больные, старики и дети с завязанными глазами или в синих и зеленых очках. Птицы в саду и на прилегающем бульваре дружным хором возносили ликующие трели к голубому атласному шатру.

Две маленькие девочки с воспалением глаз, обе дочки рабочих, подбежали к доктору Гуфу. Он не любил детей, был равнодушен к миру и к людям. Лишь мимоходом провел он небрежной рукой по белокурым головкам.

— Вы за один день стали знаменитостью. Ореол нашего забулдыги Голиафа сильно померк.

Девчушки, требуя к себе внимания, теребили его белый халат и, жмурясь от яркого солнца, обращали к нему воспаленные глаза.