Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

Томас хотел удостовериться в чем-то чрезвычайно важном для всей его дальнейшей жизни. Потому-то он и остановился. Юноша хотел узнать, не ослеп ли он, не вытек ли глаз. Для этого надо было остановиться.

Закрыв здоровый глаз, он на миг застыл в темноте, пронизанной мерцанием разноцветных зигзагов: казалось, пульсирующая кровь этим таинственным путем искала связи с внешним миром.

И в этот страшный миг, когда он стоял и медлил, он почувствовал, что в глубине его сознания живет Ханна, и только она.

Положив большой палец на нижнее веко, а указательный на бровь, он с замиранием сердца оттянул веки.

Из темноты возник мир: сад, молодая женщина под цветущей вишней в огне заката.

У Томаса вырвался радостный крик. Все было хорошо. Какое счастье видеть! А палец скоро заживет. Все хорошо.

Оба пошли к фонтану, струйка которого била из садовой ограды, увитой плющом. Томас никак не мог найти носовой платок.

— Погодите! — Мальчик принялся шарить в левом кармане штанишек. Для этого он перегнулся вправо и, устремив мысленный взор в карман, вытянул левую ногу в сторону:

— Она ведь живая.

Выложив носовой платок на край фонтана, он с величайшей осторожностью стал его развязывать: из платка выскочила крохотная еще бесцветная ящерка, побежала вверх по стене к плющу и повисла на веточке, повернув назад головку. Она была в безопасности.

— Убежала. — Провожая ее тоскливым взглядом, мальчик теребил узелок, в котором были завязаны три пфеннига. — Теперь уж не поймать… Вот, можете вытереть кровь.

Томас взял платок кончиками пальцев и встряхнул. Ему вспомнились платки его детства — неописуемые платки.

— Берите, берите! Не важно, если замочите. Он только чище станет.

Несколько минут спустя они уже шагали домой рука об руку, довольные собой и жизнью и болью в глазу и в пальце.

Если бы Томас повернул за угол несколькими секундами раньше, то увидел бы Ханну с доктором Гуфом, но они скрылись за лодочной станцией.

Гуляющие мирно прохаживались по вечерней набережной с таким видом, будто по сравнению с ними все остальное население земного шара, которое только и знает что суетится, глубоко несчастно. А Майн, ласковый и могучий Майн, казался таким благодушным, словно в этот теплый весенний вечер окончательно убедился в том, что лишь ради него здесь воздвигли такой большой город.

Крепость на холме четко вырисовывалась на пламенеющей стене небес. В спускавшихся сумерках великаны на сказочных исполинских слонах вереницей переправлялись через реку — то был старый мост со статуями святых.

Если бы этот город, обрамленный мягкой грядой холмов, вследствие какого-нибудь стихийного бедствия внезапно лишился старого моста и крепости, и сам город и его жители утратили бы свой особый характер, как душевнобольной теряет свое «я».

Мальчик увидел на набережной товарища, сына письмоводителя.

— Мне надо поглядеть, что он там делает… Но если вы не можете добраться один…

Тогда он принесет эту жертву. «И принесет», — подумал Томас и направился к лодочной станции.

— С уловом?

— Четырнадцать штук! — И мальчик высоко поднял над головой сеточку, которую сам смастерил из бечевки.

— Наудил?

— Нет, нарвал в лесу!

Молчание.

— Придешь домой поздно, отец тебе всыплет… А мне одну дашь?

— Я с рыбой. Может, мне и не попадет.

— Как бы не так! Он тебя еще тот раз предупреждал, что всыплет, если опять пойдешь рыбу удить.

— А рыбку-то все-таки съел. А раз съел, значит все. Он и сам не знает, чего ему больше хочется: рыбу есть или меня драть. Никак он это не решит.

Молчание.

— А что сейчас со мной было, вот это да! Подумаешь ты со своей рыбой!.. Сколько она весит?

— Фунта три будет… А что было?

— Ха! Не скажу, что я, предатель, по-твоему?

— А за рыбину?

Длительное молчание.

— На вот лучше пфенниг.

У набережной стояла на причале иностранная самоходная баржа, нагруженная блоками красного песчаника. Возле рубки виднелась жестяная в полметра высотой посудина, похожая на бидон с керосином. Рыбаки сидели в ближнем трактирчике за вечерней кружкой пива. Сын письмоводителя снова затянул сеточку, пфенниг он зажал в зубах.

— Не будешь болтать, я тебе одну вещь скажу.

— Что я, предатель, по-твоему! — Отставив руку, сын Оскара прикидывал длину рыбешки, лежавшей на его раскрытой ладони.

— Керосин на воде плавает, и если мы потом его подожжем, вся река загорится… Я бы уж давно пошел домой. Но в темноте огонь красивее.