Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

Подрядчик Химмельгох, тридцать лет возглавлявший певческий кружок «Поющий город», на последней репетиции предложил, поскольку от домов ничего не осталось, переименовать кружок, назвав его «Под кронами зелеными». Предложение было принято.

Трое мальчиков зашагали по темным улицам. Кладовщик божился товарищам:

— Я точно знаю, что у него три зимних пальто, он сам рассказывал отцу. Ну, я, конечно, решил, хватит ему и одного. Висят они в шкафу в столовой. Ключ от шкафа торчит, правда, в замочной скважине, но окно, понимаете, закрыто. Я заходил к нему и все высмотрел.

Десять минут спустя — вечер был холодный — Давид и Уж, завернувшись в теплые, длинные до пят пальто, направлялись домой. Давид поддерживал свое сзади, чтобы оно шлейфом не волочилось по мостовой.

Фрау Герценберг забежала к фрау Бах в ее дощатую клетушку поделиться своей радостью: обливаясь слезами и смеясь от счастья, она рассказала, что муж вернулся к ней.

— Я ему во всем призналась без утайки, объяснила, как это получилось и что не я одна виновата, а вся наша проклятая жизнь, — и он решил ко мне вернуться.

— Пока эти бабы не угомонятся, нам нечего и думать идти домой в таком виде, — сказал Уж. — Придется повременить, пока мама не ляжет. — И они зашагали дальше.

Услышав радостное, неясное воркованье, они заглянули в ничем не защищенное окошко ближайшего подвала. Младенец фрау Герценберг, брыкая ножками, сбросил с себя одеяло. Вернувшийся солдат поднялся с нар. С минуту он смотрел на ликующего, разметавшегося на постельке ребенка. Потом укрыл его и улегся на нары с глубоким вздохом, словно он только сейчас нашел в себе силы накинуть покров на прошлое.

Минуло уже около двух месяцев с тех пор, как Руфь вернулась. Она прибавила в весе и физически окрепла. Часами бродила она по лесу и вдруг словно завороженная останавливалась перед каким-нибудь кустом и забывала все на свете, с каким-то блаженным, животным удовлетворением ощущая себя частью этого леса, веткой, замшелым камнем. Казалось, она дышит вместе с природой и вбирает ее живительные соки.

Недавно она снова начала рисовать с натуры — клочок поросшей мохом земли и многообразную жизнь на нем, овеянную особой тишиной лесной чащи. Проработав несколько часов, она со вздохом разорвала рисунок, но в сердце ее забил родник теплой, живой радости. Совсем еще юной девушкой она со страстью отдавалась рисованию, мечтая стать «чем-то».

Как-то утром в конце сентября Руфь стояла на крепостном валу и смотрела на широко раскинувшуюся внизу долину, в которой такая же ясная, как это утро, змеилась широкая светло-голубая река. Даль уже подернулась желтоватым сиянием осени. Холмы, одетые виноградниками, сохраняли еще свой свежий темно-зеленый убор, но более подверженная увяданию листва берез за Мартиновой сторожкой местами отливала золотом. Этот прекрасный день на рубеже лета и осени принадлежал и Руфи. Всю ее наполняло сладостное ощущение бытия.

Сегодня по случаю субботы Мартин был свободен. Руфь стороной обогнула сторожку, миновала шоссе и стелющиеся за ним луга и пошла по берегу реки. Поравнявшись с клочком острова, лишь на несколько шагов отдаленным от берега, она остановилась. Сначала бросила на островок башмаки, а потом, высоко подняв юбку, перешла проток вброд. Она разделась, распустила волосы и легла в высокую траву. Волосы покрыли ее густым плащом до самого пояса.

В этот ранний утренний час никого не было ни на берегу, ни на реке. Островок — две тоненькие березки среди густых зарослей терновника — очертаниями напоминал рыбацкий челн, да и размерами вряд ли превосходил его. Руфи невольно представилось, что она плывет в челне вниз по течению Майна прямо в Рейн и дальше, в открытое море. А ощущение прохладной земли за спиной рождало чувство, будто и она только часть природы, часть этой земли.

Там, где островок кончался, густо разросся куст крапивы. Одинокий листок на самом верху его торчком стоял в светлом небе. Когда Руфь щурилась, этот остроконечный с зубчатыми краями лист казался ей башней готического собора. И Руфь заставляла его быть то листом, то башней.

Какой-то щенок весьма гадательной породы, с короткой темно-коричневой шерстью, выбежал на берег и стал жалобно повизгивать и скрести землю. Руфь приподнялась на локте и покликала: «Сюда, сюда!» — но собачонка не решалась пуститься вплавь. Она еще раза два поскребла лапами и, обнюхивая землю, скрылась за кустом.