Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

Раздвинув высокие стебли травы, Руфь с волнением, словно перед ней какое-то чудное создание природы, разглядывала колокольчик, грациозно покачивавшийся на изогнутом стебельке, — тоненькие желтые тычинки цветка и безупречно вылепленные светло-синие лепестки. И вдруг, по контрасту, на нее нахлынули страшные видения: Аушвиц, солдатский вертеп — ужасы, которые теперь не беспокоили ее даже во сне. Из ее искаженного мукой рта вырвался крик раненого животного.

Она упала ничком. Все ее тело извивалось и билось в судорогах. Из груди вырывалось только хриплое рычание, в котором не было уже ничего человеческого. Но вот рычание перешло в протяжный вопль, и наконец-то из глаз брызнули годами накопленные слезы. Она визжала и скулила и так и замерла, тихонько скуля, с полным ртом травы и земли.

Тысячи мужчин надругались над ней — этого не выплачешь никакими слезами… И все же, когда, опомнившись, она села на землю и огляделась, в ней жила уже уверенность, что, невзирая на страшное опустошение, что-то осталось в ее душе несокрушимое, над чем насильники не могли надругаться. Ее лицо, постаревшее за несколько минут на много лет, впервые утратило свою неподвижность.

Собачка снова выбежала на берег и умильно заскребла лапками. На этот раз Руфь поднялась и внимательно посмотрела вокруг. Нигде никого. Тогда, поддерживая локтем волну своих волос, она пошла к берегу и вернулась с дрожащей собачонкой на руках, облизывавшей ей лицо и шею. Щенок тотчас же принялся носиться по острову из конца в конец, обозревая свои владения, и с яростным лаем набросился на двух воробьев, которые осмелились приземлиться на его острове.

Прижимая к себе щенка, как младенца, Руфь подошла к сторожке. Мартин лежал под березой с книжкой в руках. Она сказала:

— Если ты не возражаешь, я оставлю щенка у себя. — Лицо ее светилось нежностью.

Он сразу заметил какую-то перемену, словно в Руфи шел процесс образования новых жизненных тканей. Достаточно одного неосторожного слова, чтобы вспугнуть этот процесс, подумал он. Надо всячески щадить ее. Я должен набраться терпения.

У входа в сторожку Руфь оглянулась и спросила, не время ли поставить варить суп. «И походка у нее другая». Глядя на ее гибкую, хрупкую шею, он представлял себе линии всего ее стройного нежного тела. Надежда увлекла его за тесные рамки настоящего, и перед ним открылись ослепительные картины будущего. Они женаты. Белая вилла. Она ждет его в саду и обвивает его шею руками. Он целует ее податливые губы. И вдруг на него снова обрушились мучительные видения… Невыносимая боль исказила его лицо: «Тысячи обладали ею».

Мартин и Руфь детьми постоянно играли вдвоем в тесном вонючем дворике, где не росла ни одна травинка. Вдоль стен тянулся птичник, сколоченный из пустых ящиков, да стояло сухое деревцо с черными сучьями, на которых уже давно не росло ни листка. Старая служанка Фрейденгеймов откармливала гусей кукурузными зернами. И все же, когда в школе им рассказывали про Адама и Еву, обитавших в раю, семилетнему мальчику рай представлялся таким вот вонючим двориком. И потом, с годами, когда бы ни услышал он слово «рай», в воображении его вставал этот загаженный дворик — и Руфь. Отец Мартина, видный психолог-криминалист, принял предложенную ему в Граце кафедру. Только девятнадцатилетним юношей Мартин вновь встретился с Руфью. Чувство, уходившее корнями в райские детские годы, опять ожило, и в те незабываемые две недели, которые юноша провел рядом с расцветающей девушкой-ребенком, он любил ее так же бездумно и естественно, как дышал. Аушвиц… А теперь между ними этот вертеп, что толку, что он постоянно твердит себе: «Это была не она» и: «Я не смею быть ниже ее!»

Руфь вынесла на лужайку две миски картофельного супа. Она так и не послушалась совета Катарины — привязать недостающую пуговицу ниткой. И, когда она опустилась на колени, чтобы осторожно поставить полные миски на траву, Мартин увидел в вырезе кофточки ее маленькую грудь. Он отвел глаза, потрясенный хрупкостью этого многострадального тела.

— Суп нельзя пить, он очень густой. Хочешь, я вырежу из дерева две ложки? Попробовать?

Он сказал, глядя куда-то в сторону:

— Не стоит. Лучше я стащу ложки в больнице.

«Жалость — вот чем ее, может быть, возьмешь, — подумал он, — но скорее она меня жалеет, чем я ее».

Рассыльный принес письмо для Мартина. В ту же минуту из березовой рощи показалась Иоганна. Письмо было от больничного начальства. Фрейлен Фрейденгейм заслуживает, конечно, всяческого сочувствия, говорилось в письме. Но Мартин обязан считаться с общественным мнением, тем более что он на городской службе. Больничные власти выражали надежду, что он порвет эти отношения.