Пётр Курков - Категория жизни - Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

— Ну и что же вы решили? Будете моего обучать? — спросил Пыжов хрипловатым от волнения голосом.

— Попробую, — ответил Хрузов нехотя.

— Может, что и выйдет, — усмехнулся Пыжов. — Хотя навряд ли. Добиться от нашего Эдика чего-нибудь можно, только, как говорится, каши поевши. Упустил я его.

Он загасил сигарету и кинул ее на землю.

— Наблюдал я недавно за ним, когда он уроки делал. Что же вы думаете? Полтора часа держал в руках какие-то шарики и тряс. — Пыжов энергично продемонстрировал, как Эдик тряс шарики, и ключи в его кармане незвонко зазвенели. — Меня аж зло взяло. Сам я на заводе работаю, не бездельник. Батя потомственный рабочий, а этот… Ну, подхожу я к нему и говорю: «Одевайся, пойдем». Он вытаращился на меня. А рожа нахальная, ухмыляющаяся: «Куда? У меня уроков полно». Это он мне говорит, будто я не видел, как он их делает! «Как куда, — говорю я ему, — к психиатру, куда же еще. Полтора часа так вот трясти шарики, как трясешь их ты, может только законченный дегенерат». Он обиделся, вскочил, но тут я ему с размаху ка-ак врезал, так что он вмиг обратно на стул опустился и завыл. Держится за щеку, плачет. Моментально Эльвира примчалась: «Что такое? Кто тебя обидел?» А как узнала, на меня накинулась: «Садист! Что ты пристаешь к ребенку!»

Пыжов махнул рукой, тяжело вздохнул. Хрузов слушал его с неловким замешательством. Чем он может помочь этому человеку? Браться за Эдика надо было раньше, гораздо раньше…

— Да что рассказывать! Мой сын патологический лентяй. Бабушка, когда жива была, запрещала ему пальцем пошевелить! Постель и ту за него убирала до самых своих последних дней. А он, сукин сын, этим пользовался… Всю кровь из меня высосал, стервец. Я думаю, ему высшее образование во вред будет. В армии или на заводе — только там смогут ему вправить мозги… Пошли, что ли? — неожиданно закончил Пыжов свою обвинительную речь.

В комнате женщины и Эдик все еще сидели за самоваром. Эльвира Георгиевна что-то рассказывала, Екатерина Михайловна согласно поддакивала. Эдик молчал, скреб ложкой по пустой розетке. Морозный воздух освежил Хрузова, ему стало легче, и он вдруг с радостью вспомнил, что сегодня закончил работу над диссертацией, и этот факт не погубит ни одна ложь на свете. Нет, сегодняшний день не зря прожит. Хрузов присел к столу. Он не мог скрыть вернувшееся к нему ощущение счастья.

— Холодно на улице? — спросила Екатерина Михайловна, озабоченно вглядываясь в сына. Она не видела причин для лучезарности, исходившей от его лица.

— О, да, — ответил Хрузов. — На улице холодно.

Ему показалось, что у него вот-вот вырвется дурацкий самодовольный смешок, и, чтобы этого не случилось, он спросил Эдика:

— Как настроен? Будешь со мной заниматься?

Эдик подозрительно покосился на Хрузова, облизнул ложку и вяло сказал:

— Куда я денусь?

«Да, тяжелый случай, — подумал Хрузов, услышав такой ответ. Он переглянулся с Екатериной Михайловной и ободряюще ей улыбнулся. — А диссертация все-таки закончена. Неподвижная точка капитулировала».

У дверей Хрузов замешкался, пропуская подошедшего с другой стороны Владимира Марковича Моренова, который ступал с царственным величием, опираясь на недавно появившуюся в его аксессуаре черную трость. Веки-шторки именитого старика несколько раз презрительно хлопнули, так что Хрузов почти услышал их недовольный лязг, словно они были сделаны из железа. Моренов застыл в дверях, изучая Федора спокойным, дерзким взглядом несмирившегося пораженца.

— У вас прямо-таки ликующий вид, Федор Константинович, — сказал он наконец. — Как у домашней хозяйки, получившей по почте письмо от подруги детства… Что ж, вам есть чему радоваться, все правильно. Поздравляю. Но запомните… — Он понизил голос. — В научной карьере акт защиты — первый по порядку, но отнюдь не по значению. В дальнейшем вам придется ничуть не легче.

Он стукнул тростью о пол и оперся на нее. Хрузов выдержал внушительный и в то же время грубый тон заведующего лабораторией с поразительной легкостью и устойчивой благожелательностью врача-психотерапевта («Ну-ну, мы-то знаем, в чем дело!»).

— Владимир Маркович, о какой карьере вы говорите? — спросил он. — Ученый совет оценил мою работу как докторскую, но это ведь не карьера! Это работа. Это мой труд. Не надо путать подобные вещи… А за поздравление спасибо.

Он прошел мимо Моренова, свернул в боковое ответвление коридора, миновал фотолабораторию, затем спустился по лестнице в подвал и, пройдя вдоль длинной шеренги обшарпанных шкафов, в которых хранились старые перфокарты со всего института, оказался у дверей столовой, откуда тянулся теплый запах борща по-московски.