Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

В Сухуми на толкучке продавалось все, что душа пожелает. Я облюбовал себе штиблеты — с дырочками, покрытые лаком. Примерил — в самый раз.

— Сколько? — спросил я у продавца — плутоватого парня в брюках дудочкой.

— Кусок.

Штиблеты были — залюбуешься! Мне очень захотелось их купить.

— А дешевле? — Я с надеждой посмотрел на парня.

— Дешевле нельзя.

Решил поторговаться. Предложил:

— Хочешь восемьсот целковых?

— Кусок, — повторил парень и отвернулся с равнодушным видом.

«Дорого», — пожадничал я. Поминутно оглядываясь на парня, отошел. Заметил — он смотрит на меня. Пошатался по барахолке, примерил тапочки. Хотел купить их, но не купил: тапочки — это не штиблеты. Стал искать красивую обувку своего размера. Всю толкучку вдоль и поперек прочесал, и все зря. Ножка у меня дай бог — сорок пятый. В армии, когда обмундировывали, столько сапог перекидали, пока подходящие нашли.

«С брюками тоже морока будет, — огорчился я. — Но брюки потом. А сейчас штиблеты».

Снова увидел плутоватого парня, подошел к нему и спросил:

— Не передумал?

— Нет.

— Может, все-таки уступишь?

Парень, видимо, смекнул, что штиблеты понравились мне, и уперся.

— Шут с тобой! — сказал я и вытащил деньги.

Шел по улице и любовался. Казалось, все смотрят на мою обновку. Придя к тетке Ульяне, разулся, размотал портянки, надел штиблеты. На босу ногу надел. Пожалел, что нет носков. С носками еще лучше было бы. Походил по комнате, прихлопнул подошвой, полюбовался зеркальным блеском кожи и подумал: «В следующий раз брюки куплю. И не какие-нибудь, а в полоску, как у Зыбина. Потом — пальто. Может быть, даже лучше прежнего. Такое отхвачу, что все ахнут».

Переобуваться не хотелось, и я продолжал разгуливать по комнате, любуясь штиблетами. Я радовался обновке, как ребенок. У меня никогда не было такой красивой обуви. Когда началась война, я был мальчишкой. Летом носил тапочки, осенью и зимой самые обыкновенные ботинки — на кожимите или резине. И носил все хлопчатобумажное, сшитое из материи в рубчик, которую бабка называла «чертовой кожей». Она говорила, что «чертовой коже» износу нет, что эта материя самая подходящая для мальчишек.

В детстве я не очень-то разбирался в одежде: что сошьют, то и сошьют. А сейчас — нет. Сейчас мне очень хотелось пофорсить.

Штиблеты поскрипывали. Я не мог убрать улыбку. Приятно, черт побери, ходить в такой обуви! Это не армейские сапоги — тупоносые, тяжелые. В штиблетах нога совсем по-другому смотрится. «Сегодня вечером в кино пойду, — решил я. — Пусть Серафим Иванович один едет, если хочет. А я — в кино». Левую ногу жало чуть, но я не обращал на это внимания. «Разносятся», — думал я, не сводя со штиблет глаз.

Тетка Ульяна хлопотала на дворе, Серафим Иванович спал в соседней комнате. Во время наших вояжей он караулил чемоданы. Он боялся, что их украдут, и ночью не смыкал глаз. Отсыпался он только у тетки Ульяны.

Я слышал его храп с посвистом. Потом храп прекратился, и Серафим Иванович, опухший от сна, ввалился в комнату. Скосил глаза на мои ноги:

— Обновки справил?

— Ага.

— Покажь!

Я снял штиблеты.

Серафим Иванович опустился с деловым видом на стул (стул тотчас издал скрип), повертел в руках штиблеты, постучал согнутым пальцем по покрытой черной краской подошве и сказал:

— Кордон.

— Много вы понимаете! — возмутился я. — Это настоящая кожа.

— Давай на спор? — Серафим Иванович ухмыльнулся.

— А на что?

— На сотнягу.

Мы ударили по рукам. Серафим Иванович еще раз постучал по подошве, отколупнул желтым ногтем лоскуток.

— Смотри сам.

Мама родная! Я чуть не выругался.

— Лопух ты, — сказал Серафим Иванович. — Посоветовался бы, прежде чем покупать. Здешние кустари только энтим и живут.

— Сейчас на барахолку побегу! — воскликнул я. — Такой хай устрою, что этому жулику жарко станет!

— Ищи ветра в поле. — Серафим Иванович осклабился. — Не найдешь ты энтого человека. Его и след простыл. Плакали твои денежки. Самое большее неделю проносишь. Небось рублей восемьсот отдал?

— Тысячу.

— Еще раз лопух! Энтой обувке, если даже она на коже, красная цена — семь, от силы восемь сотен. Облапошили тебя. И правильно сделали! Вдругорядь умней будь.

Серафим Иванович забрал у меня сотню и ушел к тетке Ульяне. Он любил поболтать с ней, а она с ним. Я напялил на себя сапоги, а штиблеты сунул под диван, чтобы глаза не мозолили. Но горевал я об этих штиблетах недолго. «Чего попусту переживать? — успокоил я себя. — Шальные деньги. Легко пришли, легко ушли. В следующий раз поковыряю подошву, прежде чем покупать».